Известие о том, что отставка Воронцова-Дашкова хотя и отложена, но тем не менее предрешена, видимо, стремительно разнеслось по столице. И уже через несколько дней после похорон Александра III подчиненные некогда всемогущего министра императорского двора стали позволять себе в адрес своего начальника высказывания, немыслимые всего лишь несколькими днями ранее. 15 ноября Половцов занес в дневник историю, поведанную ему в тот же день членом Государственного совета А. К. Имеретинским. По словам последнего, министр императорского двора сказал обер-прокурору, что сам лично писал Манифест 20 октября. Однако «Вяземский, на скромность которого Воронцов напрасно рассчитывал», принялся утверждать, что именно он сочинил манифест. Затем, «когда это известие распространилось», подчиненный Вяземского Н. А. Ваганов стал выставлять себя «истинным автором манифеста»[202].
Существует еще одно объяснение ослабления Воронцова-Дашкова после смерти Александра III. Его привел в своих воспоминаниях Кривенко. Он считал, что Воронцов-Дашков пытался отговорить Николая II от свадьбы во время траура, однако молодой император «закинулся, остался недоволен», эта история спровоцировала «охлаждение» государя к министру императорского двора: «Он почувствовал в нем опекуна, человека, знавшего его с пеленок, относившегося к нему как бы по-отечески, покровительственно». Мемуарист считал, что «трещина», возникшая по причине «протеста» Воронцова-Дашкова против «торопливой свадьбы после смерти отца», далее лишь увеличивалась. Однако главная причина разрастания «трещины» заключалась именно в «стеснительности», ощущавшейся императором из-за «выявления своей слабой воли по адресу человека, так близко стоявшего к отцу, пользовавшегося полным его доверием, больше того – дружбой». Государю «казалось, будто его собираются [водить] на помочах, как маленького, когда он считал себя большим». По словам Кривенко, «приблизительно так» трактовал ухудшение своих отношений с Николаем II сам Воронцов-Дашков [203].
Таким образом, налицо две версии ослабления влияния Воронцова-Дашкова – Шереметева и Кривенко. Безусловно, автор дневника был гораздо более близок к министру императорского двора, нежели мемуарист, тем более что старший сын Шереметева – Дмитрий – был женат на дочери Воронцова-Дашкова Ирине. Однако одна версия может вовсе не противоречить другой. Шереметев излагал ситуацию спустя всего несколько дней после кончины Александра III, а Кривенко мог передавать слова Воронцова-Дашкова, сказанные гораздо позже, когда многое в отношениях министра и царя уже сильно изменилось. Хотя не исключена и определенная предвзятость оценок в воспоминаниях, написанных в советское время с явным прицелом на публикацию.
Если звезда Воронцова-Дашкова после смерти Александра III начала заходить, то политическая судьба Победоносцева складывалась как раз прямо противоположным образом. В. Л. Степанов отмечает, что в Ливадии у одра государя обер-прокурор оказался невостребованным. Но после 20 октября он попал «в поле зрения нового самодержца» и «начал набирать вес в “верхах”»[204]. Здесь следует не только согласиться с приведенным мнением этого исследователя, но и уточнить его: это произошло еще в Ливадии, причем сразу после 20 октября.
До кончины Александра III Победоносцев действительно находился в Ливадии точно в опале. Прибывшему туда 9 октября Шереметеву сразу же бросилось в глаза поведение обер-прокурора: «Победоносцев мрачен, но спокоен <…>. Он ходит как прокаженный. Ни одной сочувственной ему души». Обер-прокурор, похоже, опасался испортить отношения с всесильным министром императорского двора и старался ни в чем ему не перечить. 13 октября Шереметев сообщил в дневнике о состоявшемся вечером того же дня разговоре с Победоносцевым. Обер-прокурор «на ухо» поведал собеседнику о написанной им статье о болезни государя. Победоносцев ознакомил с этой статьей цесаревича и сообщил, что она будет опубликована в «Правительственном вестнике». «Только не говорите Воронцову», – попросил обер-прокурор Шереметева[205].
Попытка Победоносцева прорвать информационную блокаду и поведать общественности о состоянии Александра III подробнее, нежели в бюллетенях «Правительственного вестника», подтверждается другими источниками. Разрозненные сведения об этом содержатся в дневнике самого обер-прокурора. Вырисовывается следующая картина. Вечером 13 октября Победоносцев работал над неким текстом – «проектом корреспонденции». На следующий день он записал в дневнике: «У в[еликого] к[нязя] Сергия и цесаревича. Чтение статьи. Она отправлена м[инист]ру внутренних] д[ел]»[206]. То есть Победоносцев прочитал свой текст («статью») наследнику и его дяде и, видимо, с их одобрения отослал его в столицу министру Дурново. Эта информация очень удачно дополняется дневниковой записью Сергея Александровича за 14 октября, и в результате ситуация с инициативой обер-прокурора становится более понятной. В этот день великий князь рассказал в дневнике следующее: «Победоносцев читал Ники и мне реляцию для газет – des faits et gestes de Sacha (о том, что происходит с Сашей, фр. – Д. А.) – хорошо – Ники разрешил печатать (эта фраза многое говорит о самостоятельности наследника и его готовности действовать. – Д. А.) – это было необходимо». (Кстати, указанный разговор между наследником, великим князем и обер-прокурором состоялся в тот самый день, когда император заперся на ночь на ключ, чем вызвал всеобщее волнение.) Завершается эта запись Сергея Александровича за 14 октября непонятно и интригующе: «Всячески подбадриваю Ники. Тут такое идет брожение умов между окружающими»[207]. По-видимому, эта задумка Победоносцева не имела никакого результата. 15 октября он записал в дневнике: «У в[еликого] к[нязя] Сергия. О статье»[208]. Неопределенность последних дней жизни Александра III заставляла занимать выжидательную позицию.
Психологическое состояние Победоносцева накануне кончины императора красноречиво характеризует история, поведанная Шереметевым в дневниковой записи за 18 октября. В тот день обер-прокурор отвел автора дневника в сторону и стал говорить о больном государе, причем «не ко времени» критически. Победоносцев припомнил, как Александр III вычеркнул из проекта коронационного рескрипта слова о нем как своем «наставнике», «сказав, что это неточно». «Какова память – но какова и мелочность государственного человека», – изумлялся по этому поводу Шереметев[209].
На таком фоне представляется тем более важным объяснение той радикальной перемены, которая произошла в отношении Победоносцева сразу по восшествии на престол Николая II. В. Л. Степанов никак не объясняет такую перемену, видимо, рассматривая ее закономерным результатом давних отношений молодого императора с его бывшим наставником[210]. Безусловно, прежние тесные контакты ученика с учителем сыграли свою роль в «реабилитации» обер-прокурора. Но одного этого было бы явно недостаточно для того, чтобы Победоносцев снова обрел монаршее доверие.
Следует указать на еще одно – главное – обстоятельство, которое предопределило подчеркнутую расположенность нового государя к обер-прокурору. Для Николая II все, касавшееся его невесты и будущей женитьбы, имело исключительно важное значение. Особенно в первые дни после восшествия на престол, когда вопрос о дате свадьбы бурно обсуждался членами императорской фамилии. Победоносцев же несколькими месяцами ранее одним из первых не просто поддержал выбор цесаревича, узнав о его помолвке 8 апреля, но и тут же набросал целый сценарий представления Алисы Гессенской русскому обществу. Принцесса должна была, по мысли обер-прокурора, сделать образ наследника более публичным, а заодно исправить его репутацию, задетую бурными пересудами о романе с Матильдой Кшесинской. 11 апреля Победоносцев писал об этом вел. кн. Сергею Александровичу. Уже само появление у Николая невесты – «теперь особенно великое дело» вследствие в том числе «всего прошедшего у цесаревича», считал Победоносцев, подразумевая отношения наследника с Кшесинской. Обер-прокурор подчеркивал, что появление Алисы в России должно быть обставлено иначе, чем прибытие Дагмары. Датская принцесса к этому моменту в общественном мнении уже прочно ассоциировалась с
«поэтической легендой, соединенной с памятью» скончавшегося цесаревича Николая Александровича. К тому же образ ее нового жениха – цесаревича Александра Александровича – «был и тогда известен – и он был связан с тою же поэтической легендой умирающего брата и друга». Сегодня же – совсем другая ситуация: «Нынешний цесаревич в тени, и образ его бледен в представлении народном, совсем бледен. Тем живее выступит теперь образ его невесты, и пока не узнают его, на ней будут держаться надежды народные»[211]. Не приходится сомневаться в том, что цесаревич узнал от дяди об этом письме Победоносцева. Разумеется, инициатива обер-прокурора не осталась не замеченной Николаем и не была им забыта.
Поэтому избрание Победоносцева автором второго манифеста Николая II – о принятии православия Алисой Гессенской [212] – стало закономерным не только по причине того, что содержательно этот государев акт «проходил» по ведомству обер-прокурора. К тому же и сам Победоносцев, видимо, догадываясь о приоритетах императора, поторопился напомнить ему о себе новым предложением, переданным запиской сразу после кончины Александра III. Обер-прокурор настоятельно рекомендовал провести обряд перехода в православие Алисы Гессенской прямо завтра. Пафос аргументации Победоносцева сводился к доказательству того, что 21 октября, то есть день восшествия нового государя на престол (точнее, первый полный день его царствования), «считается днем нетраурным». «Что препятствует завтра же совершить священнодействие? – вопрошал обер-прокурор. – Оно не требует ни оповещения, ни присутствия многочисленных официальных свидетелей, может совершиться просто и тихо; вся семья собрана теперь в Ливадии. Приготовлений никаких не нужно». Победоносцев не преминул подчеркнуть, что миропомазание государевой невесты никоим образом не должно оскорбить чувств вдовствующей императрицы, так как «не требуется никаких особых церемоний, которые смутили бы душу ее»