О своем обращении к Николаю II прямо в день смерти его отца обер-прокурор сообщил в дневниковой записи за этот день: «Письма мои к новому государю». А 21 октября Победоносцев занес в дневник: «Писал манифест», – имея в виду документ о переходе в православие царевой невесты[214]. Предложение обер-прокурора было одобрено Николаем II, и принятие православия Алисой Гессенской состоялось 21 октября. По свидетельству Джунковского, на ее миропомазании траура действительно не было: «Все были в парадной форме, без траура; дамы в белых платьях» [215].
Однако известие о том, что верховная власть снова стала прислушиваться к обер-прокурору, видимо, долго не выходило за пределы Ливадии. 29 октября вел. кн. Константин Константинович сообщил в дневнике о состоявшейся в тот же день встрече с генералом А. А. Киреевым. Последний прибыл прямо от митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Палладия со словами, что великого князя прочат в духовном ведомстве «на место Победоносцева», причем очень того желают. Константин Константинович на это заметил (правда, из записи неясно – Кирееву или уже постфактум, сугубо в дневнике), что он «сам бы не прочь». Однако ему не хочется расставаться с Преображенским полком, командование которым тогда придется оставить[216]. Понятно, что Киреев передал великому князю не собственное мнение, а некое оформившееся пожелание основных архиереев, которые, по-видимому, уже «похоронили» своего начальника[217].
Складывается впечатление, что по приезде в Петербург Николай II решил демонстративно транслировать столичному обществу свой новый образ как исключительно самостоятельного монарха. Причем избранная им манера поведения была рассчитана прежде всего на великокняжеское окружение.
29 октября Половцов со слов «достоверного повествователя» записал, что Николай II – «усердный поклонник императора Николая I». Поэтому он «с большим сочувствием» относится к любимой невестке этого государя – вел. кн. Александре Иосифовне. Ей Николай II «сказал, что ему надоели советы дядей и что он им покажет, как обойдется без этих советов»[218].
3 ноября Шереметев заметил, что «царская фамилия озадачена» манерой Николая II держаться: «Многим не дал руки и кивнул». Из этого Шереметев заключил: «“Юный император”, по-видимому, не нуждается в опеке» [219].
В дневнике Константина Константиновича сохранилась запись высказываний Николая II на приеме в Зимнем дворце 9 ноября. Они были сделаны со слов сестры автора дневника – королевы эллинов Ольги Константиновны. Император тогда сказал, что «ничего не хочет ломать». Если с чем-то, «будучи наследником, он не соглашался», то теперь считает необходимым это «хорошенько изучить и, во все вникнув, изменять постепенно, но настойчиво». Говоря о предстоящем через три дня первом докладе вел. кн. Алексея Александровича, император заметил, что с ним «возможно несогласие по некоторым вопросам». Далее государь развил свою мысль самым неожиданным образом, подчеркнув, что для него «лучше пожертвовать одним человеком, хотя бы дядей, чем пользою государства». И тут же пояснил, что резкое несогласие дяди может вызвать строительство порта в Мурмане, а не в Либаве[220].
В воспоминаниях С. Ю. Витте есть информация о том, что во время его первой аудиенции у Николая II новый император попросил собеседника вернуть подготовленный министром финансов доклад Александру III о строительстве порта в Екатерининской гавани (в Кольском заливе Баренцева моря, напротив месторасположения современного Мурманска). С этим докладом покойный император ознакомил цесаревича незадолго до смерти – еще в Беловеже, до переезда оттуда в Спалу. На докладе сохранились «некоторые резолюции» Александра III. Витте ответил, что доклада у него нет – по-видимому, покойный государь оставил его у себя. На следующей аудиенции Николай II сказал министру финансов, что нашел доклад, и выразил твердое намерение реализовать его главную мысль – об устройстве «морского опорного пункта» в Екатерининской гавани. Вместе с тем, произнес государь, стоит отказаться от идеи строительства такого порта в Либаве, где легко заблокировать военные корабли в случае боевых действий на Балтике.
По словам Витте, тогда высказывались две точки зрения по поводу либавского порта. В соответствии с первой, разделявшейся министром финансов, такой порт России не был нужен. Противоположную точку зрения отстаивал вел. кн. Алексей Александрович, являвшийся главным начальником флота и морского ведомства. Витте попросил тогда Николая II не торопиться с решением. По его словам, Алексей Александрович из всех братьев покойного государя был «очень близок к вдовствующей императрице». Поэтому поспешный шаг государя способен возбудить «разлад в царской семье в первые же недели после смерти императора Александра III, чего, конечно, желательно избежать». К тому же, добавил Витте, излишняя торопливость с предпочтением Екатерининской гавани Либаве может спровоцировать мнение, что император «только что вступил на престол» и вряд ли успел должным образом изучить вопрос, поэтому он «действует под чьим-нибудь влиянием». На последнее замечание Николай II ответил, что у такого мнения не будет основания, так как он просто намерен действовать в соответствии с резолюцией, поставленной отцом на докладе Витте. Вместе с тем император отметил соображения министра финансов «довольно уважительными» и выразил готовность «немножко повременить» с решением[221].
Последовательность событий, изложенных в дневнике Константина Константиновича и в воспоминаниях Витте, подтверждается дневниковыми записями императора. Так, первый доклад министра финансов у нового императора состоялся в пятницу 4 ноября, на третий день по прибытии Николая II в Петербург на траурном поезде. Следующий доклад – через неделю, тоже в пятницу, 11 ноября[222]. (О том, что доклады министра финансов происходили по пятницам, говорится в его воспоминаниях[223].) А первая аудиенция Алексея Александровича была на следующий день после второго доклада Витте – в субботу, 12 ноября[224].
Чтобы максимально непредвзято оценить начало царствования Николая II, следует отказаться от расхожего исследовательского ракурса, сводящегося к одновременному рассмотрению как поведенческих особенностей императора, так и его приемов работы с подчиненными и вообще делопроизводственных навыков. Привыкание к публичности протекало для государя тяжело, с просчетами и оплошностями. Однако производимое такими имиджевыми неудачами впечатление не должно автоматически переноситься на сугубо «профессиональную» сферу его деятельности. К тому же феномен восприятия вообще чрезвычайно субъективен и определяется по большей части не тем, что было на самом деле, а тем, что хотели увидеть.
Например, вот как по-разному выглядели первые речи Николая II в его собственных оценках, а также глазами разных лиц – из императорского окружения и просто наблюдателей. 31 октября, находясь проездом в Москве при сопровождении тела Александра III из Крыма в Петербург, государь выступил перед представителями сословий в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. В дневниковой записи за этот день он откровенно признался, что из-за необходимости произносить речь «утром встал с ужасными эмоциями». Однако все «сошло, слава Богу, благополучно» [225]. А вот по мнению вел. кн. Константина Константиновича, эта «краткая речь» в Кремле «была сказана громким, явственным, уверенным голосом»[226].
2 ноября император принимал членов Государственного совета. «Пришлось опять говорить!» – сетовал он в дневниковой записи за тот день[227]. Константин Константинович отметил, что, «принимая Государственный совет», император «обратился к нему с прекрасным словом»[228]. В то же время Богданович передала подмеченное очевидцами этого события наблюдение. Император, записала она в дневнике, «вышел сконфуженный, но твердо сказал свою небольшую речь». Через две недели, когда произошедшее успело обрасти подробностями, оценка хозяйки салона звучала гораздо более уничижительно: «Царь вышел сконфуженный, речь сказал неуверенно, неспокойно». При этом приводилось мнение неназванных министров, посчитавших, что император держал себя при выступлении «вяло»[229].
Естественно, когда в ошибках императора становились виноватыми другие лица, «крайним» все равно оказывался он сам. Можно привести любопытную реконструкцию подобного «переноса ответственности», предпринятую в дневнике Киреева. 12 ноября в Зимнем дворце состоялся большой прием депутаций. «Очень неудачный дебют царя с дворянством», – написал об этом событии на следующий день Киреев. Приехавшие на похороны Александра III дворяне «хотели видеть царя». Однако им было сказано, что никаких приемов не предполагается. Между тем, как считал Киреев, «дураку Дурново нужно было настоять на приеме дворян». Но министр внутренних дел «не только этого не сделал, но еще утверждал государя в ошибочном намерении не принимать дворян». Есть мнение, что Дурново поступил так из «опасений насчет того, что дворяне потребуют конституции». Поэтому министр внутренних дел «объявил собранным дворянам, что государь их благодарит». В ответ на роптание некоторых, «что они за сотни верст приехали, чтобы видеть государя», он отрезал, что «не имеет ничего более сказать». После таких слов один нижегородский предводитель дворянства вышел на Черевина, и тот «уговорил государя принять дворян». Тем временем «многие дворяне уже уехали», но, прознав про все-таки намеченный прием, «некоторые вернулись».