На колокольне бой часов раздался,
На мимолетность часа откликался.
До времени, что ускользает мимо, нет им дела.
Оно уходит прочь, и лишь любовь еще не улетела.
И поцелуй его на влажном лбу остался,
О, только бы сейчас со мной он не расстался.
Коль это сон, то больно будет пробужденье.
Нет, не буди меня, верни мне сон скорей[251].
Тема воздействия на переживаемые в настоящий момент чувства прежних привязанностей кого-то из влюбленных повторяется в одной из последующих вставок – цитате, оказавшейся затем включенной в дневниковую запись за 14 июля. На этот раз Алиса процитировала строчки из стихотворения тоже английского поэта – Томаса Парнелла – «The Vigil of Venus» («Вигилия Венеры»). Перевод фрагмента из Парнелла дан в берлинском издании, однако он нуждается не только в уточнении, но и дополнении. В нем опущен важный момент – своего рода диалог, в который вступила принцесса с только что занесенными ею на страницы дневника цесаревича словами. После строчек Парнелла: «Ныне же пусть любят те, которые еще никогда не любили; те же, которые любили всегда, пусть ныне полюбят вдвойне», – имеется приписка (уже от лица Алисы и тоже по-английски): «Да»1. Принцесса, продолжавшая глубоко переживать по поводу признания, сделанного цесаревичем, точно искала поддержки в литературных произведениях. Найдя же хотя бы какие-то ассоциативные образы, подтверждавшие правоту занятой ею позиции и словно подсказывавшие способы распутывания этого сложного переплетения глубокой сердечной привязанности и одновременно ревности к прошлому, в котором ее попросту еще не было, она словно внушала себе – так оно и есть.
Следующая интерполяция принцессы (в дневниковой записи за 15 июля) также представляет собой вариацию на ее же собственные слова, занесенные в дневник жениха и, наверняка, проговоренные ему вслух: «Что в прошлом, то в прошлом, и никогда больше не вернется». На этот раз Алиса привела высказывание английской писательницы Марии Корелли (итальянизированный литературный псевдоним Мэри Маккей) из ее романа «Ардат»: «Прошлое – в прошлом и никогда не вернется, будущее нам неведомо, и только настоящее можно назвать принадлежащим нам»[252][253].
Еще одна вставка, сделанная рукой Алисы в дни совместного с Николаем пребывания в Англии и оказавшаяся потом в записи за 17 июля, вновь посвящена так остро волновавшей принцессу теме невозвращения в прошлое. На этот раз невеста процитировала средневекового немецкого миннезингера Вернера фон Тегернзее:
Ты – моя, а я – твой.
Нет здесь тайны никакой.
Заперта ты в моем сердце,
Обронен был ключик мной.
Быть тебе моей судьбой[254].
И как в приведенной выше интерполяции, оказавшейся затем в дневниковой записи за 14 июля, принцесса сделала к цитате приписку от себя лично, превратив стихотворные строфы в послание «любимому Ники»[255].
Начиная с этой вставки все последующие более или менее крупные интерполяции, сделанные Алисой во время их совместного с Николаем пребывания в гостях у английской королевы Виктории, представляют собой цитаты на немецком языке. Перемена языка записывавшихся Алисой цитат удивительным образом совпала с переменой их сквозной темы: вместо нежеланного, но упорно будоражившего любящее ревнивое сердце прошлого в интерполяциях появляется новый образ – образ крепости и неколебимости нового, переживаемого в настоящий момент чувства. Например, на странице, на которой потом появилась дневниковая запись за 21 июля, принцесса процитировала слова неизвестного автора к песне немецкого композитора Карла Бёма:
Тиха, как ночь, и глубока, как море, любовь твоя должна быть!
Если любишь меня ты так, как я тебя, мне суждено твоей быть!
Раскалена, как сталь, тверда, как камень, любовь твоя должна быть![256]
А через одну страницу принцесса привела две заключительные строки из фрагмента стихотворения Оскара фон Редвица. Для понимания того, о чем в этом фрагменте идет речь, целесообразно привести его перевод целиком:
И в радости, и в горе, и в счастье, и в беде
Друг с другом остаются.
От первого лобзанья до гробовой доски
Лишь о любви пекутся[257].
Наконец, последней крупной интерполяцией, сделанной невестой в дневнике жениха в дни их летнего пребывания в Англии, стало стихотворение австрийского поэта Николауса Ленау «Bitte» («Просьба»):
Темный глаз, на мне помедли,
Всю яви живую мочь,
Кроткий, вдумчивый, серьезный,
Неисчерпанный, как ночь.
От меня весь мир отторгни Волхвованьем темноты, Чтоб над всей моею жизнью Был один лишь ты, лишь ты[258].
На этой вставке, если не считать двух более поздних личных адресаций Алисы Николаю (оказавшихся в дневниковых записях за 9 и 18 сентября), заканчиваются интерполяции английского периода. В доказательство можно привести два аргумента. Во-первых, после последней вставки тексты, сделанные рукой невесты, отсутствуют более чем на двадцати страницах. Во-вторых, первая после указанной лакуны интерполяция и тематически, и внешне (скорее всего, из-за пера и чернил, несколько изменивших почерк принцессы) отличается от пометок, занесенных Алисой в дневник цесаревича в Англии. Обрученные вновь встретились 10 октября в Ливадии, у одра умиравшего Александра III, о чем имеется соответствующая запись в дневнике цесаревича1. А первая интерполяция, сделанная принцессой по приезде в крымскую императорскую резиденцию, расположена на пятой странице после сообщения Николая о встрече с невестой. Она лаконична и хорошо отражает обстановку, царившую в эти дни в ливадийском дворце. Принцесса обращалась к цесаревичу вновь по-английски: «Милое дитя, молю Бога, чтобы Он утешил тебя. Не грусти, Он поможет тебе в трудную минуту. Твое солнышко молится за тебя и за любимого больного»2.
На следующей странице помещена наиболее информативная (за рассматриваемый период) – с точки зрения описания окружающей реальности – вставка. Ее перевод имеется в берлинском издании и приведен в коллективной монографии «Медицина и императорская власть в России. Здоровье императорской семьи и медицинское обеспечение первых лиц России в XIX – начале XX века» в разделе, посвященном болезни и последним дням жизни Александра III. В этом же разделе по поводу указанной интерполяции сделан примечательный вывод. Автор утверждает, что содержащийся в ней призыв тогда еще невесты Алисы Гессенской к ее жениху проявить твердость следует считать первой демонстрацией той манеры поведения, которой она будет придерживаться в отношении Николая II на протяжении всех последующих лет их совместной жизни3. Однако приведенный взгляд представляется избыточно ретроспективным и схематичным. Думается, что смысловой акцент этой вставки заключается совсем в другом. И чтобы это увидеть, надлежит прочитать интерполяцию вместе с одной из последующих вставок, сделанных принцессой в эти дни, накануне кончины Александра III.
Вот первая интерполяция, вызвавшая приведенное в «Медицине и императорской власти в России» истолкование: «Любимый мальчик!
Люблю тебя так нежно и глубоко! Будь твердым и вели докторам Лейдену и другому – Г[иршу] – приходить к тебе каждый день и докладывать, как они его (Александра III. – Д. Л.) находят, и сообщать во всех подробностях, что они намереваются делать. Чтобы обо всем ты всегда узнавал первым. Тогда ты и его (Александра III. – Д. А.) сможешь убедить делать то, что нужно. И если доктору что-нибудь потребуется, вели ему сразу идти к тебе. Не позволяй другим быть первыми и оттеснять тебя. Ты – любимый сын своего отца, тебе должны обо всем рассказывать и все у тебя спрашивать. Продемонстрируй собственные хладнокровие и осведомленность и не давай другим забывать о том, кто ты. Прости меня, любимый»[259]. А вот фрагмент вставки, сделанной Алисой на следующей странице: «Рассказывай мне, твоей душке, обо всем. Ты мне можешь полностью довериться, смотри на меня, как на частичку самого себя. Пусть твои радости и горести будут моими, и тогда мы сможем стать еще ближе друг к другу» [260].
Можно себе представить, в какую обстановку попала принцесса Гессенская. Было ясно, что дни императора сочтены. Суета и интриги у его одра нарастали с каждым днем. Как отмечалось выше, все отчетливее высказывалось мнение о необходимости ускорить миропомазание Алисы. Причем переход принцессы в православие воспринимался всеми даже не столько как акт, касавшийся ее лично, а как событие исключительной политической значимости. «Миропомазание – это значит “манифест”, а это теперь всего нужнее. Нужно России слышать его (государя. – Д. А.) слово. Нужно понять важность и значение такого слова в такую минуту», – писал в дневнике 11 октября Шереметев. На следующий день он передал Марии Федоровне письмо, в котором доказывал необходимость совершить миропомазание невесты цесаревича как можно скорее, на что получил от нее ответ: «Cela sera fait – je crois» («Я думаю – это будет сделано», фр.). А 13 октября Победоносцев передал Шереметеву, что император «высказал желание лично присутствовать» при миропомазании и просто «ждет, чтобы окрепнуть»[261]