Всех топила Лорелей!
Аполлон ведь утопил бы
Tête-de-Veau («телячью голову», фр.,
имеется в виду Дурново. – Д. А.)
без лишних слов,
Если б ею он топил бы
Паровозы взамен дров! [344].
И композиционно, и содержательно процитированный стихотворный отрывок недвусмысленно указывал на лицо, получившее наибольшую выгоду от отставки Кривошеина, то есть на Витте. И дело даже не в том, что министру финансов, в конце концов, удалось провести в Министерство путей сообщения фигуру, которая его в целом устраивала[345].
С уходом Кривошеина начала необратимо меняться сложившаяся при Александре III констелляция министров. Эта констелляция, как показало дело Кривошеина, оказалась не без изъяна. После скандала вокруг МПС Дурново более уже не мог рассчитывать на роль самого влиятельного министра: подобный образ стал стремительно закрепляться за Витте. Как метко схвачено в «Злобах дня и ночи», отставленный министр путей сообщения и министр внутренних дел взаимно топили друг друга, причем без явного на то умысла. Что бы ни пел, подобно мифологической рейнской нимфе, Дурново, пытался бы он спасти Кривошеина или же, напротив, освободиться от него, как от обременительного балласта, судьба обоих от такого пения становилась лишь еще более предрешенной. Министерский «принципат» Витте окончательно утвердился через полгода – после смерти Бунге, которому министр финансов в стихотворении навязывал собственную интерпретацию скандальной поруки Кривошеина и Дурново.
Складывание в 1903 г., после отставки Витте с поста министра финансов, новой министерской констелляции явилось поразительным политическим дежавю ситуации 1895 г. – только противоположным по своему значению для Витте. Возвышение министра финансов началось с наступления на Дурново и стало фактически состоявшимся фактом после перемещения министра внутренних дел в кресло скончавшегося Бунге. В 1903 г. уже Витте утратил (пускай лишь примерно на год) первенство и был переведен на место умершего председателя Комитета министров Дурново. Пусковым же механизмом этой карьерной амплитуды и оказалось в свое время дело Кривошеина.
Комментируя первую отставку нового государя, Богданович заметила: «Это страшный прецедент для будущего, это доказывает, что молодой царь не будет шутить». Однако генеральша не могла совместить изощренность, с которой была разыграна отставка Кривошеина, и успевший сложиться в общественном мнении образ Николая II как человека, не склонного к подобным утонченным ходам. Поэтому она намекала на причастность к смещению Кривошеина лиц, плетущих «интриги» и распространяющих «несправедливые наветы». Но вместе с тем общая оценка отставки не вызывала сомнения: «Тут царь поступил Дак], к[ак] следовало»[346]. Непосредственно причастный к подготовке государева решения об отставке Кривошеина Филиппов 19 декабря написал в письме к сыну Сергею: «Вчера “Прав[ительственный] вестник” напечатал об отставке Кривошеина: вера моя в правосудие государя блистательно оправдалась! Я никого не вижу; но мне сообщают случайные посетители, что радость общая и не знающая границ»[347]. Богданович передавала слова управляющего государственными сберегательными кассами Государственного банка А. П. Никольского. Отставка, считал он, данная подобным образом, «заставляет говорить в городе» об «опасном знамении, напоминающем времена Павла I» [348]. Налицо замышлявшийся пропагандистский эффект как раз требовавшегося диапазона – от страха до упования на государеву справедливость.
Еще интереснее посмотреть в ракурсе отставки Кривошеина на пресловутое «распутье». В. Л. Степанов отмечает, что буквально одновременно с Победоносцевым другим советником Николая II стал Бунге: с ним государь «постоянно совещался», а также разбирал «важнейшие вопросы». Далее исследователь со ссылкой на воспоминания Н. Н. Покровского, бывшего в 1894 г. чиновником канцелярии Комитета министров, пишет: «Вопреки бюрократической традиции, председатель Комитета министров даже на некоторое время получил право регулярного утреннего доклада. Всеподданнейшие доклады министров императору проходили теперь в его присутствии». Наконец, делая сноску на воспоминания Покровского и дневник Половцова, В. Л. Степанов считает, что отставка Кривошеина также произошла «по настоянию» председателя Комитета министров[349].
Мнение о «регулярных утренних докладах» председателя Комитета министров и о докладах других министров в присутствии Бунге слишком важно, чтобы безоговорочно принимать его, основываясь на брошенной вскользь фразе Покровского. А. В. Ремнев вслед за В. Л. Степановым повторяет, что председатель Комитета министров «имел в первое время ежедневные утренние доклады у молодого царя». (Правда, у него почему-то «регулярные» превратились в «ежедневные»!) А вот в отношении докладов министров под наблюдением Бунге А. В. Ремнев испытывает оправданный скепсис. Автор пишет, что Д. А. Милютин записал об этом слух в дневнике (как говорят, в присутствии Бунге происходят «все личные доклады министров государю»[350]), «по всей вероятности, выдавая желаемое за действительное» [351].
Ни о «регулярных», ни тем более о «ежедневных» докладах Бунге в конце 1894 г. ничего не говорится в других источниках. Например, в дневниках, письмах и воспоминаниях лиц, которые по своему статусу просто не могли бы не заметить участившихся аудиенций председателя Комитета министров, если бы столь примечательная перемена в положении последнего действительно имела место. По данным камер-фурьерского журнала, с момента прибытия Николая II из Ливадии в Петербург и до конца 1894 г. Бунге был у императора вообще только четыре раза – 3, 10, 30 ноября и 14 декабря[352]. Тем более не подтверждается информация о присутствии председателя Комитета министров на чьих-то докладах: император никогда бы не согласился на подобное завуалированное квазипремьерство да к тому же еще в своем присутствии! Думается, что слухи о востребованности Бунге были инспирированы как раз той ролью, которую председатель Комитета министров сыграл в деле Кривошеина. (Например, процитированная А. В. Ремневым запись в дневнике Милютина датирована 22 декабря, то есть уже временем после отставки министра путей сообщения[353].) И вот тут важно с максимально возможной точностью оценить эту роль.
15 декабря, узнав об отставке Кривошеина, Половцов записал в дневнике дошедшие до него «по слухам» подробности этого события. В частности, автор дневника сообщил, что следственные данные, на которых основывался доклад государю Филиппова, «как слышно», предоставлены прокурорским надзором, а государственному контролеру их передал сам министр юстиции. Император вызвал Бунге именно как председателя Комитета министров, чтобы тот представил отчет о рассматривавшемся там докладе государственного контролера. Итогом «общего всех сих лиц обсуждения» явилось поручение Бунге дать указание управляющему Собственной его императорского величества канцелярией Ренненкампфу «объявить Кривошеину, чтобы он подал в отставку». А 27 декабря Половцов записал в дневнике разговор с посетившим его в тот день Витте. Министр финансов представил собственное видение того, как развивалось дело Кривошеина. 10 декабря государственный контролер представил императору доклад с компрометирующими министра путей сообщения фактами. А 14 декабря Николай II пригласил председателя Комитета министров, «по совету коего и последовало увольнение Кривошеина»[354]. Вот на обоих приведенных свидетельствах Половцова вкупе с беглым замечанием Покровского В. Л. Степанов и основывает заключение об исключительной роли Бунге в проведении отставки Кривошеина.
Оставим трактовку аудиенции Бунге 14 декабря на совести Витте. А вот что касается фрагмента дневника Половцова за 15 декабря, то там недвусмысленно сказано, что Бунге был приглашен к императору в связи с делом Кривошеина именно потому, что в Комитете министров до этого рассматривался доклад Филиппова о министре путей сообщения. То есть в данном случае, вызывая к себе Бунге, император руководствовался исключительно аппаратными соображениями.
Приведенное объяснение аудиенции Бунге в связи с делом Кривошеина подтверждается и Победоносцевым. 17 декабря в письме к вел. кн. Сергею Александровичу он сообщил о состоявшемся четыре дня назад визите к вдовствующей императрице. По словам обер-прокурора, Мария Федоровна «сама заговорила о Кривошеине с ужасом и сказала, что государь возмущен и не хочет его видеть, ибо не может подать руки ему». А на следующий день император вызвал председателя Комитета министров. «Это было очень умно», – пояснял Победоносцев великому князю, – ибо именно в Комитете министров, «у Бунге», рассматривался отчет государственного контролера. И уже затем Реннен-кампфу было дано поручение «съездить к Кривошеину и объявить ему, чтобы подал просьбу об увольнении»[355].
Похожим образом объяснял причастность Комитета министров к отставке министра путей сообщения и Куломзин. По его словам, «добытые дознанием» факты, свидетельствовавшие о коррупционных сделках Кривошеина, были рассмотрены особой комиссией, возглавляемой Сольским. В работе этой комиссии участвовал и председатель Комитета министров. Комиссия приняла решение уволить министра путей сообщения – тем более что тот «не догадался сам подать в отставку». Далее в воспоминаниях Куломзина сразу говорится о миссии Ренненкампфа, совпавшей с освящением домовой церкви у Кривошеина, и нет ни слова о том, как отреагировал на решение комиссии Сольского император