[388]. То есть Ковалевский, объясняя выбор Хилкова, просто повторяет аргументацию Витте, которую тот изложил в своих воспоминаниях.
Совершенно очевидно, что главная заслуга в этом кадровом решении Николая II принадлежала Марии Федоровне: недаром выбор в пользу Хилкова был сделан после возвращения императора из Царского Села в Петербург. По словам Путилова, Хилков являлся человеком, «лично известным вдовствующей императрице и пользовавшимся ее расположением»[389]. Об этом же, как показано выше, свидетельствовал в воспоминаниях и Витте. О близости к Марии Федоровне Хилкова еще в бытность его главным инспектором железных дорог говорится и в воспоминаниях Куломзина[390]. Несомненно, мнение вдовствующей императрицы оказалось решающим при первом министерском назначении нового государя. Приведенная реконструкция событий наглядно восстанавливает хронику того, как оно возобладало над попытками других влияний на Николая II.
В деле Кривошеина и в истории с назначением Хилкова министром путей сообщения уже просматривается характерная императорская стилистика, которая впоследствии неоднократно проявлялась при решении Николаем II самых разных проблем. Такая стилистика представляла собой сложное сочетание волевых импульсов с четким осознанием желаемого конкретного результата, максимальное использование аппаратного ресурса и, наконец, внешние влияния. Причем эффективность таких влияний возрастала по мере того, как реализация задуманного государем подходила к завершению, а сам он начинал утрачивать интерес к делу. В конкретном случае с «наследником» Кривошеина доведение всей комбинации до конца произошло во многом с подачи Витте и Марии Федоровны. Кстати и в дальнейшем именно эти фигуры – когда-то порознь, когда-то в той или иной взаимосвязи – проводили выгодные им решения, воспользовавшись ходами, проделанными до того самим императором.
Ни один из тезисов В. Л. Степанова (кроме разве что нового обретения Победоносцевым возможности влиять на императора) – во всяком случае, на материале первых двух месяцев царствования Николая II (а до того – на фактах биографии цесаревича) – не соответствует действительности. Это обстоятельство лишний раз доказывает недопустимость выстраивания каких бы то ни было объяснительных схем, отталкивающихся от примитивного противопоставления либеральных и консервативных идей, начинаний и персон в рассматриваемую эпоху. Живая политическая история этого времени казуальна и ситуативна, она сложена в результате запутанной комбинаторики моментов истины, каждый из которых нуждается в отдельном осмыслении. Только тогда завуалированная и замаскированная кадровыми перемещениями (и, как может показаться, только в них и заключавшаяся) идеологическая составляющая внутренней политики самодержавия может быть адекватно расшифрована.
Глава 5Ориентиры нового царствования: от идеологической неопределенности к «бессмысленным мечтаниям»
Идеология царствования Николая II – неукоснительное продолжение курса Александра III – была впервые публично предъявлена обществу в речи, произнесенной 17 января 1895 г. в Зимнем дворце перед собравшимися там депутациями[391]. Между тем, как следует из приведенного выше материала, на протяжении почти трех месяцев, с момента кончины Александра III 20 октября 1894 г. и до указанного выступления перед депутациями, император никак не выказывал своего политического кредо. В результате на протяжении всего этого времени общественное мнение пребывало в неопределенности по поводу того, какого направления станет придерживаться новый государь: последует ли его политика в русле, заданном отцом, или же возвратится к начинаниям, прервавшимся со смертью деда.
Более того, буквально с первых дней пребывания Николая II на престоле стали распространяться слухи, что он придерживается либеральных взглядов, и поэтому следует ожидать существенной корректировки правительственных установок эпохи Александра III. Причем эти слухи были разной модальности – предположительные, утвердительные, выражавшие желание. Ближе к концу 1894 г. подобная молва подготовила почву для отдельных акций, которые либо были призваны укрепить царя в его «либеральном выборе», либо просто исходили из того, что император в силу его взглядов непременно откликнется на выдвигаемые инициативы. На фоне столь напористой информационной кампании противоположные мнения (о том, что государь продолжит политику Александра III) выглядели гораздо более слабыми и разрозненными. И только речь в Зимнем дворце внесла ясность в вопрос, каким будет наступившее царствование.
Эти растянувшиеся почти на три месяца попытки угадать взгляды Николая II или повлиять на них разворачивались следующим образом.
Прежде всего, следует отметить, что сама по себе такая борьба за образ государя стала возможной из-за того, что вплоть до ухода из жизни Александра III наследник цесаревич – в отличие от предыдущих примеров XIX в. – был недостаточно публичной фигурой. Общество о нем практически ничего не знало, кроме слухов о его связи с балериной Матильдой Кшесинской[392], и тем более не могло себе представить его на троне. Более того, такие же затруднения испытывали и хорошо знавшие Николая его родственники. Уже 22 октября вел. кн. Константин Константинович записал в дневнике впечатление, возникшее у него по прочтении во вчерашней газете манифеста о восшествии Николая II на престол: трудно «дорогого Ники» называть государем, поскольку «привыкли этим словом величать усопшего». И заключал: «Я не могу представить его себе царем». Такая растерянность порождала первую волну слухов – о том, что император окажется несвободным от внешних влияний со стороны своего ближайшего окружения. И эти слухи также создавались теми, кто давно и хорошо знал государя. Вел. кн. Константин Константинович в конце октября приводил в дневнике слова вел. кн. Николая Михайловича, присутствовавшего при кончине Александра III в Ливадии и рассказывавшего, что после смерти императора его братья – вел. кн. Владимир и вел. кн. Сергей – предпринимали попытки «овладеть юным царем и подчинить его своему влиянию» [393].
Если родственников волновали главным образом деловые качества Николая II, поскольку его мировоззренческие установки, с большей или меньшей точностью, они могли себе представить, то общество интересовалось, прежде всего, политическими взглядами монарха (которые должны были отражаться в ожидавшихся кадровых перестановках): предположения о них, как правило, служили основанием для достраивания образа во всех остальных отношениях. Такую молву, которая ходила среди лиц, которые были так или иначе связаны с правительственными сферами, можно назвать второй волной слухов. Например, Киреев 24 октября писал редактору «Московских ведомостей» С. А. Петровскому, что, по его мнению, несмотря на ожидания «перемен в высших сферах», «пока перемен не будет никаких», потому как «было бы и неловко начать с изменений». Вместе с тем Киреев намекал на возможные отставки: он сообщал своему корреспонденту, что молодой император «не любит» Чихачёва, которому «не может простить Либавы»[394], а также Победоносцева. Общая характеристика нового государя выглядела у Киреева противоречивой. С одной стороны, отзывы о Николае II «вообще хороши», в нем «много такта», он «считает необходимым авторитет, говорит и пишет хорошо», «не без сильного славянофильского колорита» (последнее обстоятельство виделось адресанту несомненным достоинством). Но с другой стороны, в письме воспроизводился диалог одного знакомого Киреева с только что взошедшим на престол царем. Этот знакомый заметил Николаю II: «Тебя обвиняют в недостатке характера», – на что тот парировал: «Да ведь ты знаешь, как меня держали, где же бы я мог показать его?» Киреев уверял Петровского, что такой разговор имел место на самом деле. По поводу же невесты государя Киреев слышал «лучшие отзывы»: она «умная, энергичная, хочет работать»[395].
Наконец, третья волна слухов – это то, что говорили об императоре в широких кругах общества. Именно эту среду имела в виду Богданович, когда 29 октября отметила в дневнике, что в «простонародье» ходят толки: мол, Николай II «спуску давать не будет», не откажется воевать, если потребуется, и непременно «поднимет достоинство» страны[396]. Это пример самых общих и ничем не подкрепленных суждений.
Наиболее интенсивными были слухи второй волны, поскольку их создатели и распространители располагали (или считали, что располагают) какой-то достоверной информацией, на основании которой они создавали собственные версии.
Обсуждение политической индивидуальности государя интенсифицировалось с начала ноября. Это было вызвано как первыми описанными выше публичными выступлениями Николая II, так и появлением текста, который, как представляется, во многом спровоцировал волну противоположных в идейном отношении суждений. Этот текст – вышедшая 30 октября в «Московских ведомостях» статья Л. А. Тихомирова «Носитель идеала». Статья была посвящена памяти Александра III, который и обозначался подобным образом в названии, однако актуальный и очевидный посыл текста заключался в другом – в недвусмысленном указании на то, что идеал самодержавия, заданный покойным монархом, должен стать для его преемника незыблемым ориентиром. В статье говорилось, что Александр III остановил губительный для самодержавия процесс, когда при его предшественнике безусловно нужные реформы проводились таким образом, что неминуемо вели к ограничению самодержавия, подготавливая «народ к предполагаемому в будущем народовластию», то есть к уравниванию всех, что означало бы «культурную смерть». Между тем для подлинной монархии, примером которой явилось правление покойного государя, «народная воля» (понятен подтекст использованного словосочетания в свете недавнего прошлого автора) ничего не значит, потому что такая власть подчиняется «высшей правде». Власть, соизмеряющая себя с «высшей правдой», может быть только единоличной (ибо исключительно конкретная личность обладает совестью и ответственна перед Богом) и неограниченной, так как в противном случае люди создавали бы помехи для такой неземной ответственности. Вместо «высшей правды» властитель стал бы подчиняться «тем или иным интересам»