Не исключено, что Тихомирова подтолкнули к написанию этой статьи в том числе и тревожные слухи, свидетельствовавшие о том, что уже через несколько дней после кончины Александра III стали предприниматься попытки подвергнуть ревизии его политическое наследие. Так, 26 октября Тихомиров сообщил в дневнике о прокламациях, распространявшихся в Московском университете, и об агитации студентов выйти на демонстрацию с требованием конституции. А «Русские ведомости» накануне в передовице ратовали за «правовой порядок» [398].
Совершенно очевидно, что тихомировское «недемократическое» (по сути своей антимодерное) истолкование монархической власти было неприемлемо не только для западнически ориентированной либеральной среды, но и для придерживавшихся славянофильских взглядов (то есть приверженцев монархии, как раз учитывающей «народную волю»), каковых даже в числе представителей высшей бюрократии было достаточное количество[399].
В то же время для характеристики действительного, а не нафантазированного мировоззрения Николая II ценна информация, приводимая вел. кн. Константином Константиновичем. 7 ноября он записал в дневнике, что император, по его собственным словам, пролил после прочтения статьи Тихомирова «несколько слез». В этом он накануне признался сестре автора дневника – королеве эллинов Ольге Константиновне, – которая дала ему прочитать эту публикацию «Московских ведомостей» [400]. О том, что государь по прочтении «Носителя идеала» «очень умилился» и «у него навернулись слезы», 9 ноября написал Тихомирову Киреев, который был хорошо знаком и с великим князем, и с его сестрой[401].
«Носитель идеала» стал первым текстом доктринального характера в происходившей в конце 1894 – начале 1895 г. общественной полемике на тему будущего России, и вышел он из лагеря сторонников сохранения и продолжения курса Александра III.
Обычно считается, что резкая отповедь земским деятелям в речи императора 17 января была спровоцирована поступавшими на высочайшее имя адресами, в которых собственно и проговаривались надежды, названные позднее «бессмысленными мечтаниями». Однако исходившие из либеральных кругов заявления, которые могли не понравиться престолу, нельзя ограничивать исключительно адресами. Среди них были и нашумевшие публикации в известных периодических изданиях. «Не успело еще тело Александра III быть предано вечному покою, – писал в воспоминаниях занимавший в 1905–1907 гг. пост товарища министра внутренних дел, а потом ставший членом Государственного совета В. И. Гурко, – как пресса определенного направления поспешила выявить отрицательные стороны политики Александра III. Застрельщиками явились толстые ежемесячные журналы, как “Вестник Европы” и даже умеренного направления “Исторический вестник”. С достаточной прозрачностью указали эти органы на необходимость изменения политического курса в более либеральном направлении»[402].
Что касается «Исторического вестника», названного в воспоминаниях Гурко журналом «умеренного направления», то пересмотр смысловых основ минувшего царствования в нем начинался уже сразу во взятом в траурную рамку и приуроченном к кончине Александра III редакционном материале ноябрьского номера.
Ключевая идея этой публикации сводилась к тому, что правительственная политика 1880-х – начала 1890-х гг. явилась естественным продолжением Великих реформ, а не наоборот. Прямо на первых страницах, сразу после обязательных в любом некрологе печально-восторженных слов в адрес почившего, в редакционном материале утверждалось: «руководящая идея» эпохи Александра III «еще далеко не выяснена с надлежащею полнотою». Поэтому, исходя из «основной задачи» журнала, лучший способ «почтить память усопшего государя» – это продемонстрировать наглядную «связь его царствования с царствованием царя-освободителя», а также с теми проблемами, которые Россия вынуждена решать «вместе со всеми другими цивилизованными странами». Далее цитировались фрагменты из Манифеста о незыблемости самодержавия, которые можно было интерпретировать как указания на сохранение преемственности внутриполитического курса, а также из депеши внешнеполитического ведомства от начала марта 1881 г., где подчеркивалось приоритетное внимание «делу внутреннего государственного развития», и делался вывод, что названные документы декларировали «всю правительственную программу нового царствования».
Одним из оснований такой программы стала «неприкосновенность Великих реформ». Такая «неприкосновенность» проявилась даже в «борьбе с крамолою»: в соответствии с высочайшим повелением «О временном совете при санкт-петербургском градоначальнике», которое было объявлено министром внутренних дел 18 марта 1881 г., говорилось о создании структуры «из выборных» при этом администраторе. «Совместная деятельность правительственных органов и общественных элементов» не ставилась под сомнение, но «признавалась вполне целесообразною и желательною» в том числе в отношении «законодательных мер» «общего характера». Великие реформы не только не умалялись, но «получили дальнейшее движение». Сохранилось и «доверие к земским силам», которые теперь «призывались к новому служению государству в составе высшего законодательного органа» (непонятно, в чем именно авторы редакционного материала усматривали проявления подобного конституционализма). Об очевидно охранительных мерах в деле контроля над общественным мнением говорилось обтекаемо – «происходила энергичная работа разрушения очагов распространения чувства недовольства».
Причем в данном случае для оправдания этой «энергичной работы» приводился аргумент, отсылающий к историческому опыту России: «проявления чувства недовольства» в принципе характерны для времени «более или менее крупных законодательных реформ». В такие периоды радикалы, в отличие от правительства, традиционно предпочитали апеллировать к «социальным или политическим доктринам крайнего характера». Их умозрительность и оторванность от реальной жизни вынуждали даже «общие коренные реформы» расценивать как «недостаточные». В то же время власть в лице Александра III ориентировалась на «практические интересы». Поэтому, признавая незыблемость Великих реформ, правительство приняло решение не развивать их дальше, но консолидировать достигнутые ими результаты «в самой жизни», «поставить все государственное дело на прочные основы постепенного исторического развития». Это означало «работу в пределах установленных учреждений», «единение правительственных и земских сил».
Наряду с «мерами отрицательными», вводившими те или иные ограничения, «руководящая идея минувшего царствования» проявилась, причем в гораздо большей степени, в действиях по «дальнейшему распространению просвещения». «Гимназическую систему» никто не отменил, другое дело, что более селективным стал подход к формированию контингента учащихся ради недопущения формирования «интеллигентного пролетариата» Однако параллельно с этим создавалась «целая сеть профессиональных школ», которые отвечали «непосредственным запросам жизни» и при этом не исторгали бы учащихся из привычной среды, привязывали бы их к ней и после получения образования. В результате люди замирялись бы с действительностью. «Недостаток практических знаний, непосредственно приложимых к жизни, – утверждалось в редакционном материале, – разобщает человека с средою, в которой он живет; наоборот, наличность таких знаний позволяет ему чувствовать себя в ней хорошо и удовлетворять ее требованиям». Вообще ориентация на «местные нужды», на «специальные интересы» сословий или иных групп населения являлась при Александре III приоритетным направлением правительственной политики. Власть исправляла ситуацию, сложившуюся при Александре II, когда получение образования вело к отрыву от корней и переселению в крупные города. Предпринимались попытки «заинтересовать интеллигенцию местными нуждами», институт земских начальников также создавался в расчете на интеллигенцию, профессионализмом которой намеревались воспользоваться при обустройстве деревни.
Далее в редакционном материале делался совершенно неожиданный вывод: фактически курс Александра III исподволь преподносился как новое закрепощение, однако об этом говорилось как о несомненном благе. Утверждалось, что само по себе «простое освобождение личности» уже не является привлекательной идеей. Настало время для следующего шага – «прикрепления личности к земле, к местным реальным интересам». И этот «новый путь» в действительности «непосредственно примыкал к избранному царем-освободителем» и даже более того – исправлял и дополнял его. Великие реформы основывались на убеждении, что достаточно «отвлеченному человеку» предоставить свободу, – и все само собой образуется. Но действительность (не только российская, но и европейская) доказала, что это не так, что «реальный человек со всеми его племенными и культурными особенностями» не похож на «отвлеченную личность». «Юридическое освобождение» еще не делает человека по-настоящему свободным, так как не гарантирует его экономической независимости. Эта истина сполна была осознана при Александре III и легла в основу правительственного курса в отношении крестьян и народа в целом. Правительство подталкивало «все классы общества» к развороту в направлении конкретики, практики.
При покойном императоре удалось преодолеть и еще одну иллюзию, что «превратить сословную Россию в бессословную» возможно одним лишь законотворчеством. Словом, при Александре III Россия взялась за решение проблемы, занимающей «все цивилизованные народы»: как добиться «материального и духовного благополучия освобожденных масс при помощи совместных усилий правительства и общества, интеллигенции и самого народа на почве всесторонне выясняемых интересов практической жизни». Именно поэтому царствование скончавшегося государя следует воспринимать как «прямое дополнение освободительной эпохи»