Активно обсуждались и личные качества Николая II. Савельев приводил слова «сослуживцев» наследника по Преображенскому полку, в частности Нейдгардта, в соответствии с которыми император лишь производил впечатление «бесхарактерного», в то время как в действительности характер у него «довольно независимый и даже упрямый». Доказательством тому называли ответ царя дяде – вел. кн. Владимиру Александровичу, – который после кончины Александра III «вздумал давать советы» племяннику. На это император, по слухам, ответил, что «вовсе не так глуп, как его считают, и знает и без этих советов, что ему надо делать». (Правда, следует заметить, что мнение о «бесхарактерности» Николая II появилось в обществе гораздо позже, никак не в первые две недели после его восшествия на престол.)
Государя называли «беспристрастным»: например, «сослуживцы-офицеры», находившиеся с ним в дружеских отношениях, когда он был еще наследником, не могли рассчитывать на «какое-либо служебное преимущество». Когда же Николай стал царем, в его общении с преображенцами «исчезла всякая фамильярность».
Императору приписывались слова, которые тот якобы произнес при восшествии на престол: мол, это бремя он взял на себя «не с охотой», «не искал царства», но принимает его «в силу закона» и «помимо» желания и воли. При этом новый царь, как говорили в обществе, «отклонил всякие чрезвычайные меры» собственной охраны.
Савельев передавал слова, сказанные ему в начале ноября 1894 г. издателем и редактором газеты «Русская жизнь» А. А. Пороховщиковым, который уверял собеседника, что императрица Мария Федоровна «смягчала» деятельность Александра III и оказывала на него «большое влияние». «Не будь ее», – уверял Пороховщиков, – покойный государь стал бы «Павлом III», в смысле – «подобным Павлу I». Пороховщиков утверждал, что молодой государь на самом деле отказался от «всяких мер» собственной охраны, он не усматривал «надобности» в подобных действиях, считал их бесполезными, вспоминая гибель деда, которого «не уберегли». В конце концов, якобы замечал царь, он просто сам готов уйти, «если есть недовольство в обществе». Пороховщиков ссылался на высокопоставленное лицо, которое ему сообщило о скорой отмене чрезвычайной и усиленной охраны. Передавалось, «будто бы» Николай II с невестой «запросто» ездит и ходит по Невскому проспекту, а возле Аничкова дворца, в котором он проживает, передвигаются «беспрепятственно, чего ранее не было». И в этом виделось проявление «доверия» монарха к общественности.
По словам Савельева, в те дни «ожили надежды», что облегчится положение печати. Бывший народник А. И. Иванчин-Писарев, входивший на момент начала нового царствования в редакцию журнала «Русское богатство», передавал мемуаристу слова цензора: дескать, сейчас «самый благоприятный момент», чтобы ходатайствовать об отмене предварительной цензуры этого издания. Сам же Иванчин-Писарев отмечал, что в журнале «гораздо легче» стали утверждаться запланированные публикации. Он и его коллеги из «Русского богатства» просили Савельева по возвращении в Нижний Новгород передать проживавшему там В. Г. Короленко, что теперь в Нижнем «очень легко» получить разрешение на издание газеты – несколькими месяцами ранее неблагонадежному писателю в этом было отказано. Но перед отъездом Савельева из Петербурга в Нижний Новгород 16 ноября Иванчин-Писарев передал ему, что цензор посоветовал подождать с этой инициативой до января, так как раньше «никаких изменений не предполагается».
Савельеву 16 ноября, в день его отъезда из столицы, в редакции «Русского богатства» сообщили слух, что якобы через Воронцова-Дашкова Николай II «дал понять» журналисту «Нового времени» Е. Л. Кочетову свое желание, чтобы печать предоставила царю «возможность обратиться к ней с каким-нибудь рескриптом». Возможно, этот или какой-то похожий слух подтолкнул сотрудника газеты «Новости» Г. К. Градовского к подготовке литературной петиции, о чем будет сказано ниже.
Савельев возвращался в Нижний Новгород через Москву. В Первопрестольной он узнал, что тамошние студенты составляли петицию о необходимости возвращения к университетскому уставу 1863 г. Профессора же призывали их не торопиться и ничего не предпринимать до января. Как будет показано ниже, в довольно скором времени такая позиция профессуры изменилось на прямо противоположную.
Мемуарист отмечал, что по сравнению с последними годами Александра III «дышать стало немного легче». Чиновники МВД «ободряли» хлопотавших за своих родственников, проходивших по политическим делам, что выйдет некий манифест, который возвестит «льготы, каких не ожидают». Примерно о том же самом Савельеву рассказывал Иванчин-Писарев со слов оперного певца Н. Н. Фигнера, который пытался облегчить участь сестры, В. Н. Фигнер, сидевшей в Шлиссельбурге[410].
Маклаков в эмиграции обращал внимание на общественный резонанс, вызванный отказом Николая II от усиленных мер охраны во время бракосочетания 14 ноября. Это дало основание упоминавшемуся выше Пороховщикову объявить в «Русской жизни» 14 ноября «концом средостения». Маклаков приводил распространившиеся слухи: якобы Николай II «тяготился охраной», гулял без ее сопровождения, а в Варшаве говорил на французском языке, «чтобы не задеть поляков». «Вполголоса» передавали «радужные слухи»: мол, сановники в предчувствии «крутых изменений» «забегали», а Государственный совет подготовил меморию об отмене телесных наказаний крестьян. Не осталась без внимания и публикация либеральных «Русских ведомостей», которые превозносили молодого государя за сделанные им отметки на докладе, касавшемся народного просвещения. Поэтому в Москве на банкете 20 ноября по поводу 30-летия судебных уставов выступления «были полны оптимизма»[411].
Таким образом, общественность в Петербурге и Москве была буквально наэлектризована слухами о скорых послаблениях. Похоже, такие ожидания стали в обеих столицах массовыми. 26 ноября Богданович зафиксировала в дневнике: «многие» рассчитывают на то, что новый император станет придерживаться «либерального направления»[412].
Что касалось реформ, то о них судачили не просто как о каких-то косметических преобразованиях. Так, 30 октября Богданович записала в дневнике, что в столице говорят о предстоящем назначении Милютина канцлером, а также министром иностранных дел. При этом она особо выделила слух, будто, умирая, Александр III поручил бывшему военному министру «руководить сына»[413]. Через какое-то время разговоры о якобы намеченном призвании Милютина на высокую государственную должность дошли до самого проживавшего в своем крымском имении отставного руководителя военного ведомства. 30 ноября он сообщил в дневнике о нескольких полученных им письмах, явившихся следствием молвы о будто бы состоявшемся назначении бывшего военного министра канцлером. Некая дама направила Милютину прошение на имя Николая II и просила передать его «в собственные руки» императора. Художник и скульптор М. О. Микешин извещал адресата, что посвятил ему «какой-то составленный им проект памятника», а также написанную по случаю возращения Милютина во власть кантату. Причем письмо Микешина было адресовано непосредственно в императорскую резиденцию – Аничков дворец. «Потешило» отставника и послание из Америки от эмигрировавшего туда русского еврея, который выражал радость в связи с «мнимым назначением» и считал новую должность Милютина «знамением радикального поворота» правительственной политики[414].
В конце декабря Богданович изложила в дневнике высказывания воспитателя старших сыновей Александра III Даниловича в передаче своего собеседника Самойловича. Бывший наставник Николая II был убежден, что «у молодого царя очень широкий взгляд», «он будет либерального направления» и «поведет Россию по пути прогресса». Данилович считал своего воспитанника «гораздо умнее отца», пребывал в убеждении, что он «подготовлен тщательно, а покойный царь нисколько не был подготовлен», и «ему помогал один здравый смысл». По словам генерал-адъютанта, молодой император не являлся «поклонником» учреждения земских начальников, и «при нем эта реформа не продержится». Данилович вспоминал: «Покойный царь тогда по этому вопросу согласился с меньшинством, а с большинством цесаревич подал свой голос»[415]. Любопытно, что муж хозяйки салона придерживался на сей счет обратного мнения: «царь не будет либерального направления», и «он уже это выказывает теперь же на деле»[416].
Если либералы после выхода декабрьского «Вестника Европы» торжествовали, то их оппоненты в одночасье почувствовали себя неуверенно. 16 декабря управляющий Дворянским и Крестьянским поземельным банками и одновременно литератор А. А. Голенищев-Кутузов в письме к Тихомирову свидетельствовал о начавшемся в столице «некотором шатании мыслей», имея в виду публикацию в «Вестнике Европы». Для противодействия этой «кампании», считал он, следует «громко и часто повторять» мысли, изложенные в «Носителе идеала»[417]. «Либералы зашевелились», – записал в дневнике 19 декабря Тихомиров, подразумевая в том числе публикацию «мерзейшего обозрения» царствования Александра III в «Вестнике Европы»[418].
Понимая, что публикация «Вестника Европы» – это реакция либерального лагеря на его «Носителя идеала», Тихомиров принял вызов: через месяц после выхода этого «манифеста» апологетов Великих реформ, в январском номере «Русского обозрения», он ответил на критику в адрес покойного государя и его дела. Он отметил, что при Александре III русские люди «снова увидели себя великою историческою нацией» (эта мысль перекликалась с процитированным выше упоминанием Богданович о ходившем в «простонародье» мнении, что Николай II «поднимет достоинство» России). Однако, несмотря на то, что «с высоты трона» молодым государем было четко указано на верность «заветам» его отца