[419], возникла тревога за будущее всего дела Александра III. Прошедшее царствование было настолько непродолжительным, что взгляды «многочисленных деятелей образованного класса», утративших «национальное русское чувство», не успели за это время исправиться. Уже налицо «попытки либеральной реакции» «изгладить в умах» «впечатления прошлого царствования», например, путем представления эпохи Александра III как времени продолжения «реформ», а также сведением заслуг почившего императора к одному «миролюбию» (здесь публицист, очевидно, имел в виду редакционную статью ноябрьской книжки «Исторического вестника»).
Тихомиров подчеркивал, что помимо такого рода «затушевки» «важнейшего смысла» царствования Александра III «старые язычники либерализма» перешли и к его «прямому отрицанию», примером чему стала публикация в декабрьском «Вестнике Европы». В ней «предметом исторических перевираний» стала главная очевидность – «разница в способах правления» Александра II и Александра III. При отце все с неизбежностью шло к трансформации «самого образа правления», а при сыне – к его возвеличиванию. Из материала «Вестника Европы» следовало, что к концу царствования Александра II Россию вовсе и не требовалось спасать: надо было «только закончить реформы». И в этом смысле эпоха Александра III «ровно ничего» после себя не оставила, а «все хорошее» явилось лишь «отблеском предыдущего». Перечислив все главные претензии «Вестника Европы» к минувшему царствованию, журналист делал саркастический вывод, что страна «не погибла еще только потому, что сохранилась возможность упразднить все сделанное покойным императором». То есть в картине, которая предстает на страницах «Вестника Европы», в действительности «все неверно, все ложно».
Тихомиров прямо указывал на главную проблему царствования Александра II. По его словам, император хотел провести реформы, при этом не ликвидируя самодержавия, а «господствовавшие умственные течения» были убеждены в том, что нельзя благоустроить страну, если верховная власть сохранится в прежнем виде. Причем не было принципиального отличия между революционерами и либералами по вопросу о будущем самодержавия: первые рассчитывали начать с его упразднения, а вторые предполагали этим закончить. Таким сходством объяснялась живучесть революционеров: их отлавливали, но они вновь появлялись, вызываемые к жизни «господствовавшей повсюду либеральной пропагандой». Слабость же правительства при Александре II заключалась в его двойственной позиции: оно балансировало между двумя противоположными идеалами – «народными» и «передовой интеллигенции», причем «либералы» оказывали на «правительство» сильное влияние.
Поэтому, заключал автор, самодержавие «как принцип» «уже было упразднено» «в духе реформ» и «в сознании передового мнения», и бунтовали вовсе не из-за каких-то негативных сторон жизни, а вследствие того, что такое поведение предполагалось «самой идеей реформы, как она понималась господствовавшим слоем образованного класса». Если бы даже «доктринеры либерализма» смогли «вырвать у государя конституцию», то она не удовлетворила бы тех, кто ориентировался на «страсти толпы». Александр III осознал недопустимость этих «опасных требований» и «начал править как самодержец». Журнал же «Вестник Европы» «тщательно собирает» любые свидетельства, способные «возбудить сомнение в благотворности» царствования Александра III[420].
Тем временем в декабре 1894 г. противостояние в общественном мнении стало выливаться в конкретные действия. Все началось с событий в Московском университете. 30 ноября студенты освистали В. О. Ключевского за его речь об Александре III. Университетский суд отреагировал на это исключениями, студенты ответили волнениями, полиция стала производить высылки, и тогда на защиту студентов поднялась профессура, которая 16 декабря даже подала соответствующую петицию московскому генерал-губернатору вел. кн. Сергею Александровичу [421].
Обращает на себя внимание тот факт, что настроения в среде московского студенчества изменились менее чем за два месяца. Это наглядно прослеживается по записям в дневнике Тихомирова. 26 октября, сетуя на то, что студенты, по слухам, «постыдно плохо» собирают деньги на венок Александру III, журналист сначала выразил недоумение, почему профессора не повлияют должным образом на своих подопечных, но затем задался многозначительным вопросом: «Или, может быть, они-то и влияют?» Но уже через пять дней он с отрадой сообщал, что в итоге студенты все-таки поднесли «прекрасный венок», «огромное большинство» их не поддержали беспорядки, а «буянов даже поколотили». 13 ноября он описал одну из «любопытных сценок», как студенты «исколотили» сотрудника «Русских ведомостей» – либерального публициста В. Е. Ермилова, – упрекавшего их за поднесение венка и называвшего «изменниками». Но уже 19 декабря, после истории с петицией московской профессуры, он сделал запись о брожении, перекинувшемся от студентов к профессуре, и о сообщении Голенищева-Кутузова из столицы, что там наблюдается «шатание умов» («шатание мыслей», как процитировано выше). «Оно везде начинает замечаться», – тревожно заключил Тихомиров[422].
В самом конце 1894 г. группа литераторов, считавшихся прогрессивными, решила обратиться к императору с петицией, в которой критиковалось действовавшее на тот момент законодательство о печати и содержался призыв существенно облегчить цензурные и иные ограничения[423]. Этой инициативой руководил упоминавшийся выше Градовский. Причем журналист действовал весьма грамотно: он попытался заручиться поддержкой лиц, близких к престолу. Переписка Победоносцева с начальником Главного управления по делам печати МВД Феоктистовым проливает свет на эту историю.
14 января Феоктистов сделал в дневнике запись о полученном от министра народного просвещения Делянова известии, что в журналистской среде возникла инициатива подать императору петицию о «невыносимом» положении русской печати, испытываемом ею «тяжком гнете» и необходимости изменения «в духе либеральном» действующего цензурного устава. Делянов сообщил Феоктистову, что во главе этой инициативы стоит сотрудник «Новостей», названных министром «польско-жидовской газетой», Градовский, который, как говорят, собрал около сотни подписей. Лица, стоявшие за этой петицией, стали искать подступы к царю и в качестве одного из возможных вариантов обратились к бывшему царскому воспитателю генералу Даниловичу, а последний якобы «не поколебался выразить согласие». Феоктистов, зная, что у Даниловича были «хорошие отношения» с Победоносцевым и что последний в свое время рекомендовал генерала в воспитатели наследника, обратился к обер-прокурору за разъяснениями «упомянутого казуса».
По-видимому, Феоктистов сделал эту дневниковую запись как разъяснение и подведение итогов истории, которая уже состоялась, потому что к 14 января он уже получил письмо от Победоносцева, датированное 8 января. В нем обер-прокурор сообщал, что в день написания этого письма он специально был у Даниловича и генерал рассказал ему следующее. «Недавно» его посетил «один из знакомых», который завел беседу о «чем-то в этом роде» – в смысле на тему, близкую к начинанию Градовского, – но затронул вопрос о «пересмотре правил иностранной цензуры», причем «склонял» Даниловича предпринять «какое-то действие». Как представляется, столь неопределенные и туманные высказывания генерала объяснялись не его нежеланием откровенничать с Победоносцевым, а общим физическим состоянием: Данилович, заметил обер-прокурор в письме к Феоктистову, – «совсем слепой», «ни читать, ни писать не может», поэтому «уклоняется от всякой в этом роде деятельности». Однако, несмотря на затрудненное восприятие действительности, генерал отказал «знакомому», назвав полученное предложение «не его делом», посоветовав переадресовать «заявление этого рода» Дурново и порекомендовав в такого рода «заявлении» изложить «способы, как оградить от наплыва вредных и возмутительных книг и памфлетов». (То есть продемонстрировал свое идеологическое неприятие дела, с которым пришел к нему «знакомый»; правда, непонятно, сделал ли он это по рассеянности своего сознания или преднамеренно.) Победоносцев подытоживал разговор с Даниловичем выводом, что история с предполагаемой петицией раздута Градовским: это либо пущенная им «сплетня», либо проявление его «самохвальства».
Феоктистов процитировал в дневнике письмо Победоносцева и заключил: «Вероятно, попытки будут повторяться; для наших так называемых радикалов важнее всего овладеть печатью, кто же этого не понимает»[424].
Издатель Л. Ф. Пантелеев спустя почти двадцать лет после истории с подготовкой литературной петиции вспоминал, как он пытался привлечь к ее подписанию «имена с некоторым авторитетом и значением в глазах высшей власти». Среди них был известный философ и литературный критик Н. Н. Страхов. Поначалу он в целом поддержал идею и даже согласился поставить свою подпись, однако затем передумал. Объясняя свой отказ, Страхов дипломатично указал Пантелееву, что изложил бы петицию иначе, к тому же имеющийся состав подписантов «очень односторонен». Но, по-видимому, главная претензия критика заключалась в другом. Страхов отметил идейную предвзятость петиции. По его словам, выходило, что писатели указывали на мешающие им «стеснения», умалчивая при этом об их причинах. Страхов считал, что посыл петиции фактически сводится к утверждениям: «мы хотим управлять общественным мнением в России, а нам мешают», «мы себе позволяем полную свободу мыслей, а потому государство должно вести себя относительно нас строго юридически». Страхов саркастически замечал, что в петиции следовало бы упомянуть о «благе самой литературы, самой мысли и истины», к тому же «не так глухо должно быть сказано о благе России, как это сделано в петиции»