Следует подчеркнуть, что министр внутренних дел изучил текст адреса. Об этом он прямо сообщал в докладе, отметив, что не считает допустимым «повергать на всемилостивейшее благовоззрение» тверской адрес, а потому – как следовало из такого заявления – берет на себя ответственность доложить о нем и наметить возможные для верховной власти способы отреагировать на него[438]. Дурново предложил объявить выговор нескольким лицам – исправляющему должность председателя Тверского губернского земского собрания и некоторым уездным предводителям дворянства. Министр также призывал императора запретить губернскому гласному Родичеву «участвовать в сословных и общественных собраниях и выборах и подвергаться избранию на оных»[439]. Государь возвратил доклад с резолюцией: «Согласен». Ниже этой резолюции император прокомментировал свое решение: «Я чрезвычайно удивлен и недоволен этою неуместною выходкою 35 гласных губ[ернского] зем[ского] собрания. Хорошо тоже смотрят уездные предводители»[440]. Доклад, вероятно, был представлен императору 12 января. Судя по дневнику Николая II, именно в этот день он принимал Дурново[441].
Получается, что Победоносцев ничего не знал о докладе министра внутренних дел. Напрашивается наиболее естественное объяснение замалчивания руководителем МВД дела с тверским адресом в беседе с обер-прокурором. Можно предположить, что Дурново хотел оставаться единственным информатором Николая II о земских делах в свете приближавшегося приема депутаций. Поэтому в разговоре с Победоносцевым он сделал вид, что не в курсе вопроса и даже более того – не склонен нагнетать излишние страсти и выставлять тверских земцев врагами престола. В пользу именно такой трактовки свидетельствует и нескрываемая тревога в письме обер-прокурора к Сергею Александровичу по поводу того, что никто всерьез не готовится к предстоящему приему депутаций: «Депутации съезжаются сюда – и я не знаю, как весь этот прием устроится с подношениями и адресами». Победоносцев указывал, что отдельные адреса – например, тверской или тульский – были откровенно «нагло написаны». И может так оказаться, что по недосмотру подобные коллективные обращения «допустят до государя – пожалуй, еще читать станут». Обер-прокурор сомневался в способности Дурново организовать все должным образом: по его словам, министр «ничего не понимает в деле литературы и культуры – и всего боится». Победоносцев считал гораздо более правильным решением в сложившейся обстановке нанести превентивный удар: чтобы император заранее ознакомился с адресами, «за неприличие» того или иного адреса «исключил бы из приема соответственную депутацию – это сразу дало бы острастку»[442].
Однако не следует торопиться с утверждением, что обер-прокурор не был осведомлен о всеподданнейшем докладе Дурново. Пока что стоит отметить очевидное намерение Победоносцева представить министра внутренних дел в неприглядном свете – как не владеющего ситуацией и неспособного предотвратить неудобный для государя казус, который мог бы случиться во время приема из-за бездействия главы МВД.
Так, повышая тревожный градус своего письма к московскому генерал-губернатору, обер-прокурор подошел к главному. Победоносцев поведал Сергею Александровичу, что был у императора утром 10 января, с сожалением заметив: «Но много ли скажешь и объяснишь в какие-нибудь двадцать минут между возвращением с прогулки в саду и очередным докладом дожидающегося внизу министра?»[443] Отмеченные автором письма обстоятельства его аудиенции в тот день подтверждаются записью в дневнике Николая II за 10 января: «Погуляли недолго, т[ак] к[ак] ко мне зашел К. П. Победоносцев. После вторичного кофе у Мама принял Ванновского и многих представляющихся» [444].
Несмотря на то, что на аудиенцию обер-прокурора было отведено мизерное время, он, судя по тому, как это описано в письме, успел изложить императору свой совет. Победоносцев начал с того, что указал на принципиальное отличие переживаемого момента от первых недель царствования Александра III. Тогда «ввиду явной интриги и огласившихся уже проектов представительного собрания, которое интрига усиливалась навязать молодому государю», издание Манифеста 29 апреля 1881 г. выглядело обоснованным шагом. Теперь такой необходимости нет. Однако потребность в некоем демонстративном жесте со стороны самодержца очевидна. Победоносцев предложил Николаю II следующий сценарий. «Будет прием многочисленных депутаций», – начал объяснять обер-прокурор свой план. По окончании приема можно было бы «собрать в особую комнату всех предводителей дворянства и сказать им твердое слово, которое потом огласилось бы». Победоносцев даже «на всякий случай» оставил императору проект такого «твердого слова». Государь же не сказал в ответ обер-прокурору «ни да, ни нет и оставил бумажку у себя». С явной неуверенностью в том, как все сложится на самом деле, глава Синода подвел итог аудиенции: «Что из этого выйдет – не знаю»[445].
К письму приложен написанный рукой Победоносцева проект речи, которую он призывал произнести перед дворянскими предводителями. Ввиду принципиальной значимости текста для предлагаемой реконструкции представляется целесообразным привести этот проект целиком. «Я рад был слышать от вас заявления верноподданнических чувств, – говорилось в проекте, – верю искренности этих чувств: они и не могут быть иными у всех истинно русских людей, глубоко сознающих, что благо народа утверждается на единении всех сословий с самодержавной властью государя. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся безумными мечтаниями об участии представителей земств в делах внутреннего управления. На вас, господа предводители дворянства, лежит обязанность предупреждать все подобные мечтания, гибельные для России, и не допускать публичного их выражения. Все должны знать, что я, посвящая все свои силы благу России, буду держать знамя самодержавия столь же твердо, как держал его в Бозе почивший мой родитель»[446].
Даже беглое сравнение приведенного проекта с произнесенной императором 17 января речью убедительно свидетельствует, что выступление государя стало исправленным вариантом предложенного Победоносцевым текста. Замена Николаем II слова «безумные» на «бессмысленные» применительно к мечтаниям лишний раз подтверждает, что император работал именно с проектом обер-прокурора. Кстати, в первоначальном черновике проекта к слову «мечтания» вообще не предлагалось никакого определения: «Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых зем[ских] собраниях голоса людей, увлекавшихся мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления»[447].
Заслуживает внимания содержавшееся в проекте Победоносцева обращение к предводителям дворянства «предупреждать» «безумные мечтания», а также «не допускать публичного их выражения». Это обращение явно перекликается с начертанным на докладе Дурново упреком императора в адрес уездных дворянских предводителей. Вероятность случайного совпадения – тем более в столь конкретном вопросе, как ответственность дворянского самоуправления за самоуправление местное, да еще применительно к злободневной ситуации, – чрезвычайно мала. Правда, такое совпадение отчасти можно объяснить тем, что обер-прокурор писал проект речи в расчете именно на дворянских предводителей, а Николай II решил обратиться к более представительной аудитории, состоявшей из всех собравшихся в Зимнем дворце депутаций.
Однако в любом случае Победоносцев, несомненно, знал как минимум то, что император начертал на докладе Дурново, – а значит, был в курсе содержания этого документа. Следовательно, не министр внутренних дел сознательно умалчивал в разговоре с главой Синода о докладе и вообще о ситуации с адресами. Все было ровно наоборот. Победоносцев, уловив из императорской резолюции на докладе Дурново намерение урезонивать земцев силами дворянства, посчитал необходимым обратиться именно к предводителям и даже указал в проекте, что им надлежит делать. А чтобы предложение выглядело не результатом информированности обер-прокурора о докладе, а следствием случайной, но точной догадки о чаяниях Николая II, потребовалась поведанная в письме неправдоподобная история о том, что министр внутренних дел не владеет ситуацией. Вкупе с нагнетанием аргументационного градуса, достигшего своего максимума в той части письма, в которой Победоносцев перешел к рассказу об аудиенции, послание к дяде государя, имевшему влияние на своего племянника, должно было сработать. И оно, по-видимому, сработало. В. Л. Степанов приводит указания на участие Сергея Александровича в составлении речи Николая II[448]. Не исключено, что подобное предположение как раз и возникло вследствие возможной консультации московского генерал-губернатора с императором, в ходе которой дядя предложил племяннику воспользоваться проектом обер-прокурора. В итоге государь так и поступил, хотя и не пожелал, как в резолюции на докладе Дурново, попенять дворянским предводителям за поведение земских деятелей.
Безусловно, Победоносцев рисковал. Факт его знакомства с докладом Дурново – а, следовательно, и сознательный «плагиат» в проекте речи – мог легко обнаружиться. Но обер-прокурор в своем стремлении воспользоваться конъюнктурой и оказаться в нужный момент самым востребованным верховной властью лицом, похоже, был готов к осознанным опрометчивым шагам. Об аналогичной ситуации рассказывается в дневнике Шереметева. Чуть менее, чем за три месяца до описываемых событий, 27 октября 1894 г., Шереметев был свидетелем того, как московский губернатор (а в тот день к тому же временно исправляющий должность московского генерал-губернатора, так как Сергей