Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии — страница 41 из 46

Александрович еще не вернулся из Ливадии) А. Г. Булыгин принимал Победоносцева. Обер-прокурор покинул Крым раньше траурного поезда. После Булыгин поведал Шереметеву о том, что Победоносцев «говорил о своей телеграмме» генерал-губернатору. В ней глава Синода пытался убедить Сергея Александровича посодействовать тому, чтобы во время остановки в Москве шедшего из Ливадии в Петербург траурного поезда гроб с телом покойного императора был выставлен в Храме Христа Спасителя. (Как указано выше, к мнению обер-прокурора тогда не прислушались: прощание с Александром III состоялось в кремлевском Архангельском соборе.) Через два дня Шереметев был у Сергея Александровича, возвратившегося в Москву для встречи траурного поезда. Автор дневника поинтересовался у великого князя, действительно ли Победоносцев поднимал в телеграмме вопрос о Храме Христа Спасителя. Великий князь подтвердил факт получения телеграммы от обер-прокурора, однако сказал, что о Храме Христа Спасителя в ней не было «ни слова». То есть Победоносцев, заключил Шереметев, «сказал неправду» Булыгину[449].

Написанный рукой императора итоговый вариант его речи обесценивает проделанную министром внутренних дел редактуру. Если этот документ и является тем самым «первоначальным текстом», на который, по мнению И. С. Розенталя, ориентировался Дурново, то зачем вообще потребовалась вся эта работа? Не логичнее ли было просто опубликовать царскую «записку»? Хотя не исключено и такое развитие событий сразу после приема 17 января. Речь государя надо было напечатать в «Правительственном вестнике», но у Воронцова-Дашкова не оказалось под рукой ее текста, а попросить у Николая II министр императорского двора не решился. В результате он был вынужден организовать редактуру текста, записанного со слуха. Однако потом император передал написанный им текст выступления Воронцову-Дашкову. С этим текстом и сверялся Дурново при редактировании речи для «Правительственного вестника», о чем пишет И. С. Розенталь. Царский рукописный подлинник текста министр императорского двора оставил у себя, чем, скорее всего, и объясняется его нахождение в фонде Воронцовых-Дашковых.

Не представляется корректным механическое сравнение количества аудиенций Победоносцева и Дурново. Следует принимать во внимание, что в середине декабря 1894 г. состоялась скандальная отставка министра путей сообщения Кривошеина, считавшегося креатурой министра внутренних дел. Если даже отношение Николая II к Дурново после этого события не изменилось, то император в любом случае не мог не учитывать упреки, высказывавшиеся в адрес главы МВД за его ставленника. Если принять увольнение Кривошеина за своего рода рубежное событие, то после него в декабре 1894 г. Дурново был на приеме у государя только дважды – 22 и 29 декабря[450]. В январе – до царского выступления перед депутациями – министр внутренних дел имел тоже две аудиенции – 5 и 12 января [451]. Победоносцев в декабре (после отставки министра путей сообщения) также посещал Николая II два раза – 17 и 30 декабря[452]. В период с 1 по 17 января обер-прокурор встречался с императором только единожды – 10 января[453]. Разница в одну аудиенцию не выглядит значимой.

Наконец, надлежит разобраться с цитируемым по публикации Ю. Б. Соловьёва фрагментом из дневника Киреева. В не приводимом Ю. Б. Соловьёвым фрагменте дневниковой записи Киреев подробно рассказал о роли Дурново в деле с тверским адресом. Тверской губернатор перестраховался, «не взвесил» содержания адреса, «испугался и донес о готовящейся революции дураку Дурново». Министр внутренних дел «воспользовался этим», «действительно испугался и донес государю дело в совершенно ложном свете». Император же «приготовил речь (сам, он, кажется, ни с кем не советовался)». И далее (уже переходя к использованному Ю. Б. Соловьёвым высказыванию) Киреев сетовал: «Впечатление самое удручающее, все стремились к юному царю с лучшими чувствами, и из-за глупого Дурново! Какое горе!»[454]. Из дневника видно, что Киреев ничего не знал о роли Победоносцева в подготовке речи Николая II. Но ясно и другое – выражение «из-за глупого Дурново» (рассмотренное здесь, в отличие от того, как это сделал

Ю. Б. Соловьёв, в более широком контексте) следует понимать вполне определенным образом: прочитав доклад министра внутренних дел, император подготовил речь вполне определенного содержания. Усматривать во фразе Киреева указание на авторство Дурново царской речи нет оснований[455].

И. С. Розенталь упоминает известные в историографии версии о том, что Николай II оговорился и произнес слово «бессмысленные» (мечтания) вместо «беспочвенные» или «несбыточные»[456]. Однако доказательств подобного взгляда не существует. Более того, Путилов писал в воспоминаниях: «При приеме депутации царь произнес свою известную речь, в которой обозвал тверские вожделения “бессмысленными мечтаниями”. Тогда же появился целый ряд толков о том, что это была простая оговорка, что у императора в шапке лежала памятка с текстом речи, в которой эти мечтания охарактеризованы не “бессмысленными”, а “беспочвенными”. Кажется, однако, что это было не так. Как мне пришлось слышать, молодой царь говорил без всякого волнения, спокойным и уверенным голосом и особенно оттенил эти именно слова. Поэтому приписывать их обмолвке, вполне понятной при волнении, едва ли возможно, а при великолепной, прямо-таки исключительной памяти царя нельзя допустить, чтобы он не запомнил коротенькой речи и ошибся хотя бы в одном ее слове»[457].

В мнении Путилова важно указание не только на ошибочность представления о случайном произнесении слова «бессмысленные».

Обращает на себя внимание и оценка того, как себя держал император в ходе своего первого политического публичного выступления. Вообще взгляд, что Николай II оговорился из-за волнения, во многом спровоцирован записью самого государя о том, что перед выходом к собравшимся депутациям он «был в страшных эмоциях»[458]. Однако беспокойство во время ожидания какого-либо события совсем не означает автоматического сохранения такого же состояния, когда напряженный момент наступает. Сестра государя, вел. кн. Ксения, в письме к брату, цесаревичу Георгию, от 21 января 1895 г. ясно дала понять, что, выйдя к депутациям, Николай II взял себя в руки: «Он говорил так ясно, таким твердым и спокойным голосом, прекрасно. Бедный, он был страшно взволнован перед этим, ничего почти есть не мог, только подкреплял себя мадерой и был совсем зеленой (так в тексте. – Д. Л.)!» [459].

Таким образом, разбор указанных, но – еще раз обратим на это внимание – не проанализированных в диссертации И. В. Лукоянова документов вкупе с другими источниками не оставляет сомнения в том, что автором императорской речи был Победоносцев.

По-видимому, при составлении текста царского выступления, Победоносцев ориентировался в том числе и на Манифест 13 июля 1826 г. «О совершении приговора над государственными преступниками», подписанный Николаем I в день казни декабристов и приуроченный к этому событию. Его текст подготовил М. М. Сперанский[460]. В этом документе имеются три места, текстуально и по смыслу созвучные тому, что сказал 17 января 1895 г. правнук Николая I. Первое место: «Не в свойствах, не во нравах русских был сей умысел. Составленный горстию извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную (курсив мой. – Д. Л.)». Второе место: «Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности (курсив мой. – Д. А.), коих начало есть порча нравов, а конец – погибель». Третье место: «Не от дерзостных мечтаний (курсив мой. – Д. А.), всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления»[461]. Победоносцев, юрист по образованию, несомненно, хорошо помнил Манифест 13 июля 1826 г. и, возможно, перечитал его перед тем, как написать текст выступления Николая II.

Другой оборот, предложенный обер-прокурором императору, но, как показано выше, замененный последним, присутствовал в дискурсе самого Победоносцева. В 1881 г., через несколько дней после издания подготовленного им Манифеста о незыблемости самодержавия, он писал императору: «В среде здешнего чиновничества манифест встречен унынием и каким-то раздражением: не мог и я ожидать такого безумного ослепления»[462].

На этом фоне не приходится сомневаться в том, что приписывание авторства царской речи вел. кн. Сергею Александровичу не имеет под собой оснований. Более того, судя по переписке и дневниковым заметкам московского генерал-губернатора, он накануне выступления Николая II вообще не общался с ним лично. 14 января Сергей Александрович писал брату, вел. кн. Павлу Александровичу: «Чувствую, что мне следовало бы поехать в Питер и многое сказать Ники, но не решаюсь – посмотрю!» Он считал, что «ехать и говорить» – это его «долг», дань памяти его державного брата, но тут же оговаривался: «Et avec cela en allant a P[eters]burg j’ai I’air de me donner tant d’importance (И вместе с тем, если я поеду в Петербург, это будет выглядеть так, будто я возомнил о себе,