Из этого Маклаков делал вывод, что от нового царя «ждали не конституции», а «только прекращения реакции», поворота к «линии» и «либеральной программе» Великих реформ, и даже вожделевшие конституции подразумевали под ней лишь «увенчание здания» (которое также отсутствовало в Основных законах!), произведенное самой верховной властью и позднее. А на рубеже 1894–1895 гг. хотели максимум «предоставления места народному голосу». То есть Маклакова, как ранее Родичева и Струве, возмутило то, что император назвал «бессмысленными мечтаниями» отнюдь не конституцию (о которой никто и не говорил), а «участие в делах внутреннего управления» со стороны земства, что полностью было в рамках закона, что «курс Александра III, простительный как передышка, был объявлен вечной программой самодержавия». Поэтому речь Николая II 17 января подвела черту под «кратким периодом надежд на нового государя»[470].
Однако на то, что в адресе тверского земства все же содержался завуалированный намек на конституцию, опосредованно указывал сам Родичев. Такой вывод напрашивается из-за его настоятельного желания оставить первую фразу из подготовленного им проекта, в которой царю указывалось на его «служение» «русскому народу». Коллеги Родичева опасались (как впоследствии оказалось, небезосновательно), что эта формулировка вызовет «неудовольствие или даже гнев». Родичева поддержал М. А. Стахович: он заметил, что и в коронационной молитве упоминается «служение» государя. Сам же автор проекта подчеркнул, что это выражение следует понимать как указание на «высокое представление о призвании императорской власти». В итоге фразу о «служении» решили оставить[471].
Из приведенных фактов и их интерпретаций видно, что точка зрения Кизеветтера, указывавшего на некие подтексты земских адресов, как минимум, имеет право на существование. И в таком случае становится понятной резкая тональность речи Николая II 17 января: император отреагировал не на букву адресов (во-первых, Дурново не предоставил государю сами адреса, во-вторых, и с их буквой, как показано выше, тоже не все было гладко), а на их дух и на то усиливавшееся день ото дня давление, какое пытались оказывать на престол сторонники либеральной корректировки правительственной политики.
Естественно, после 17 января надежды на либеральный поворот исчезли, а риторика либерального лагеря в адрес императора резко изменилась. 25 января вел. кн. Сергей Александрович писал по этому поводу брату Павлу из Первопрестольной: «Здесь многие приверженцы земства считают себя обиженными речью государя! Меня это бесит, а с другой стороны, и смешит. Какой все же это глупый город! Грибоедовские типы не перевелись <…>. Закваска в Москве такая нехорошая – всегда протест – не разбираясь они огульно все хулят» [472]. Поразительно, но через несколько дней, 31 января, тех же «грибоедовских типов», – естественно, не сговариваясь с московским генерал-губернатором, – коснулся в дневнике Шереметев: «Как по мановению жезла исчезла искусственно раздуваемая “популярность” государя; теперь так же искусственно раздувается противоположное». И затем саркастически вспомнил по этому поводу строчку из «Горя от ума» А. С. Грибоедова, процитированную впоследствии А. С. Пушкиным в «Евгении Онегине»: «И вот общественное мненье!»[473].
Заключение
Исследовательские оценки личности последнего российского императора Николая II, его манеры царствовать, общаться с ближайшим окружением и принимать управленческие решения в той или иной степени по-прежнему остаются в плену старых стереотипов. Отчасти причиной подобного положения является политическая злободневность восприятия эпохи конца XIX – начала XX в. Но главным образом такая инерция научных интерпретаций объясняется тем, что фундаментальное критическое переосмысление документального наследия (в том числе и известного), характеризующего Николая II, пока еще не началось. В результате попытки продемонстрировать новое понимание ключевых событий царствования неизбежно апеллируют к архаичным объяснениям. Чтобы этого избежать, необходимы детализированная контекстуализация фактов и событий на основе как можно более репрезентативной Источниковой базы и отказ от их рассмотрения в фокусировке фактов и событий более поздних, обусловленных совершенно другими причинами и встроенных в принципиально иную ситуацию. Ретроспективный анализ в историческом исследовании может быть результативным, но он также чреват умножением историографических штампов, далеких от действительности.
Предпринятая реконструкция событий «длинного 1894-го года» Российской империи показывает, что недопустимо оценивать поведение и поступки наследника цесаревича Николая Александровича и императора Николая II, исходя из более поздних стереотипов, сформировавшихся преимущественно уже в эпоху публичной политики и гласности, то есть в ходе политического кризиса 1905–1906 гг. и в более поздний период.
По-видимому, на момент вступления на престол Николай II обладал наименьшим бюрократическим опытом из всех государей начиная с Павла I. Данное обстоятельство было обусловлено тем, что его отец, император Александр III, явно не торопился с привлечением своего старшего сына к государственным делам. Такая позиция императора была обусловлена, по-видимому, тем, что он сам лишь в двадцатилетием возрасте стал наследником престола после смерти своего старшего брата Николая, но несмотря на это за 16 последующих лет сумел набраться достаточного опыта и квалификации, чтобы после убийства отца быстро войти в курс основных дел государственного управления. Однако подобная установка Александра III не привела к взращиванию в его наследнике отвращения к исполнению державных обязанностей. У цесаревича Николая на 20 октября 1894 г. не было необходимого опыта, но вместе с тем имелось очевидное, ярко выраженное желание работать. Тем более он был лишен какой бы то ни было «властебоязни», которая в принципе никак не увязывалась с его общим провиденциалистским жизненным настроем.
Каким бы образом ни решался вопрос с «политическим завещанием» Александра III, независимо от того, было ли оно или его не было (хотя реконструкция месяца пребывания императорской семьи в Ливадии в конце сентября – октябре 1894 г. показывает, что его скорее всего не было, во всяком случае, в некоей традиционной форме), личная психологическая готовность царствовать у Николая, несомненно, имелась, а отсутствие надлежащего опыта (публичных выступлений и общения с высокопоставленными подчиненными) быстро восполнялось.
Непубличность наследника Николая Александровича вкупе со стремительным ухудшением состояния Александра III в Ливадии, в результате чего император утратил возможность не только исполнять рутинные рабочие функции, но и контролировать свое окружение, привели к тому, что и в высших сферах, и в широких кругах общественности стали нарастать неопределенность и тревога относительно будущего страны. Множились слухи, вынуждавшие находить между строк официальных правительственных сообщений некий потаенный смысл. Разделение обитателей ливадийской императорской резиденции на две партии (ориентировавшихся соответственно на императрицу Марию Федоровну и министра императорского двора Ил. Ив. Воронцова-Дашкова), которые конкурировали друг с другом за возможность определять информационную политику относительно транслирования сведений о здоровье государя, – привело к многочисленным нестыковкам в формировании представления о стабильности и незыблемости верховной власти. Стали высказываться версии о возможности некоей иной схемы наследования, не предусмотренной законодательством Павла I 1797 г. Разумеется, такого рода предположения были лишены оснований, однако впоследствии они внесли свою лепту в формирование оппозиционных настроений и дискредитацию самодержавия со стороны его радикальных критиков.
Как показали первые шаги молодого императора, его недостаточная готовность к царствованию была именно профессиональной, но никак не психологической, как это следует из наиболее распространенных историографических штампов. По возвращении в столицу из Ливадии Николай II последовательно демонстрировал деловитость, желание работать, при этом его явная недостаточная «квалификация» была либо незаметна вовсе, либо отмечалась лишь самым близким окружением. Вместе с тем то обстоятельство что Николай II, несмотря на нехватку управленческих навыков, довольно быстро исправил эту ситуацию, вошел в рутинный ритм царского администрирования и с внешней стороны никоим образом не отличался от своих предшественников на престоле, было обусловлено не столько его способностями, сколько системой самодержавной власти, которая подстраивалась под индивидуальные особенности каждого первого лица и в целом справлялась, тем более в невоенное и относительно стабильное время, с управленческими функциями.
Николай II стал единственным представителем дома Романовых послепавловской эпохи, который вступил на престол неженатым. Это обстоятельство повлияло на формирование представлений о нем в общественном мнении, причем в рассматриваемый период – исключительно благоприятным образом.
Отношения Николая с невестой, а потом с женой, выраженные специфическим образом – через систему аллегорий, иносказаний и условных обозначений, – отражаются в интерполяциях Алисы Гессенской, а затем Александры Федоровны на страницах дневника Николая и одновременно являются иллюстрацией основных событий насыщенного переменами 1894 г.
В политической системе Российской империи, особенно начиная с рубежа XVIII–XIX вв., кадровые решения нового самодержца имели особое политическое значение. При отсутствии публичной политики они выступали маркерами нового правления, задавали внутриполитический курс и способствовали формированию в общественном мнении более точных представлений о фигуре монарха и возможных перспективах всего его царствования. Однако кадровые решения всегда двуедины, они предполагают одновременное (или незначительно растянутое во времени) принятие решений об отставках должностных лиц, ассоциирующихся с эпохой прежнего государя, и назначениях на освободившиеся в результате этих отставок места новых фигур. Как правило (во всяком случае, кадровая политика императоров начиная с Павла I была именно такой), назначения оказывались более знаковыми и символически наполненными, нежели предшествовавшие им отставки.