Бывший государственный секретарь А. А. Половцов в дневниковой записи за 16 января сообщил о состоявшемся в тот же день разговоре с вел. кн. Владимиром Александровичем, который указал на необходимость освободить болевшего императора от работы с «ежедневно присылаемыми ему бумагами». Половцов ответил, что единственно возможный способ решить эту задачу – предоставить право делать резолюции на поступавших докладах наследнику. Тем более что имелся прецедент: Николай I, отправляясь в 1844 г. на лечение в Палермо, распорядился «о передаче управления цесаревичу» – будущему Александру II, которому тогда было 25 лет, как и теперь старшему царскому сыну [26].
На следующий день обсуждение вопроса было продолжено в приемной председателя Государственного совета вел. кн. Михаила Николаевича, который и начал разговор на эту тему в присутствии Владимира и Алексея Александровичей. Великий князь Михаил сказал, обратившись к государственному секретарю Плеве, что «братья государя желали бы на время его выздоровления избавить его от всяких занятий», а Половцов нашел соответствующий прецедент в царствование Николая I. Председатель Государственного совета попросил государственного секретаря подыскать дополнительные «справки» на сей счет. Половцов уточнил, что пример 1844 г. отложился в Полном собрании законов, – доклады тогда утверждались с формулировкой: «По соизволению его императорского величества наследник цесаревич утвердить соизволил». На это Алексей Александрович заметил, что его дядя, великий князь Константин Николаевич, в отсутствие императора «исполнял эти обязанности при участии двух ассистентов». Половцов незамедлительно парировал, что такая ситуация имела место во время русско-турецкой войны и объяснялась тем, что «наследник находился на театре военных действий». Михаил Николаевич привел пример из своей жизни: в 1861 г. ему было поручено «приглашать министров для обсуждения дел во время отсутствия государя».
Дальнейшее обсуждение было прервано прибытием цесаревича, в присутствии которого собравшиеся, видимо, не хотели продолжать разговор на эту тему; речь пошла о «здоровье государя, несколько улучшившемся». Однако в ходе заседания Михаил Николаевич попросил Половцова зайти к нему по окончании работы. Аналогичные указания были даны и некоторым другим руководящим лицам Государственного совета, причем даже с обозначением предмета предстоящего рассмотрения. Так, идя к приемной Михаила Николаевича, Половцов встретил председателя Департамента государственной экономии Д. М. Сольского и члена Государственного совета Е. А. Перетца (оба, как и Половцов, – бывшие государственные секретари), которые поведали автору дневника, что также приглашены к председателю на рассмотрение «вопроса о временном исполнении наследником обязанностей правителя».
Консенсус между собравшимися был достигнут не сразу. Поначалу Сольский убеждал в необходимости «комиссии» (видимо, некоего чрезвычайного коллегиального органа при цесаревиче). На это замечание Половцов решительно возразил: «Нет никакого основания оскорблять самолюбие молодого человека», способного по существующему законодательству уже десять лет быть самодержавным правителем. В противном случае «такими мерами накопляется в сердце горечь, творящая характер Павла Петровича». К тому же смысл законодательства о престолонаследии «слишком ясен», а потому «неуместно возбуждать вопрос», провоцировавший смуты даже в Англии XVIII столетия, а в России и подавно чреватый «великими неудобствами». Сольский тогда выдвинул другой контраргумент: многочисленные и ежедневно приходящие бумаги рискуют «показаться обременительными для цесаревича». Половцов и здесь моментально нашелся, подчеркнув, что наследник, напротив, «будет очень доволен получением занятий, ныне для него весьма недостаточных».
Председатель Комитета министров Н. X. Бунге, пришедший несколько позже остальных, не принимал активного участия в беседе, обещав лишь «собрать справки», то есть предписания относительно того, что и в каких случаях цесаревичу надлежит делать. Председатель Государственного совета, зная о доверительных отношениях между Николаем и его наставником и не желая иметь касательства к делам, содержавшим хотя бы «малейшую щекотливость», поручил Бунге «переслать эти справки непосредственно цесаревичу»[27].
На сегодняшний день не представляется возможным реконструировать, как дальше развивалось достигнутое консолидированное мнение, кто и в какой форме донес его до императора и что именно решил Александр III[28], но именно в тот день – 17 января – Николай впервые работал с докладом военного министра.
Конечно, цесаревич не мог в полной мере заменить отца и обеспечить своевременную и бесперебойную проработку бумаг, приходивших на высочайшее имя. Врач Н. А. Вельяминов находился в Аничковом дворце на протяжении всей болезни Александра III. Он впоследствии вспоминал, что как только император почувствовал себя лучше, он сразу же вернулся к своим обычным занятиям. Вельяминов попробовал было уговорить государя еще несколько повременить с работой, чтобы ему окрепнуть, но на это его пациент указал на заваленный бумагами диван и произнес: «Вот посмотрите, что здесь накопилось за несколько дней моей болезни; все это ждет моего рассмотрения и резолюций; если я запущу дела еще несколько дней, то я не буду уже в состоянии справиться с текущей работой и нагнать пропущенное. Для меня отдыха быть не может»[29].
Однако наиболее важный аспект всей этой истории – это даже не столько исполнение цесаревичем функций самодержца, сколько восприятие высшими сановниками и великими князьями наследника как полноценного и состоявшегося заместителя государя и – главное – осознание такого восприятия собственной персоны самим Николаем. Поэтому говорить о фатальной неподготовленности последнего императора на момент его вступления на престол вряд ли справедливо. А сам факт чтения наследником министерских докладов во второй половине января, во время болезни отца, можно считать началом, отправным моментом «длинного 1894-го года».
Конечно, уровень компетенции и практических навыков цесаревича именно как будущего самодержца оставлял желать лучшего. Но подобная ситуация во многом стала результатом того, что Александр III вплоть до последнего дня своей жизни избегал наставлять сына о его будущих обязанностях. Николай, между тем, явно тяготился подобной отстраненностью от работы отца. Косвенным подтверждением тому могут быть его неоднократные оговорки в письмах к невесте, принцессе Алисе Гессенской, написанных еще в пору, когда самочувствие Александра III хотя и стремительно ухудшалось, но пока не вынуждало его кардинальным образом менять привычный образ жизни. Так, например, в послании от 11 августа наследник усматривал причину недуга отца именно в перенапряжении, так как «он работал все эти годы по ночам». Через несколько дней, описывая мучившую императора бессонницу, Николай снова винил в отцовской болезни «чрезмерную работу по ночам и нередко до 3-х часов утра»[30]. То есть сын явно досадовал по поводу того, что отец не переложил на него хотя бы какие-то обязанности, чтобы пусть частично, но разгрузить себя. А с наступлением осени и дальнейшим обвальным ухудшением состояния Александра III цесаревич – вопреки расхожему мнению о якобы присущей ему «властебоязни» – неоднократно обращался к отцу, чтобы тот передал ему что-то из своих функций.
Так, 26 сентября Победоносцев написал вел. кн. Сергею Александровичу о своем состоявшемся в тот же день разговоре с цесаревичем.
Обер-прокурор убеждал Николая, что теперь ему «надо выступить», то есть государя «устранить от текущих дел управления», а самому «быть в Петербурге и заняться этими делами». На это наследник ответил: «Я готов»[31].
14 октября сын министра императорского двора, ровесник и друг цесаревича Иван Воронцов-Дашков, находившийся в Ливадии, записал в дневнике любопытную беседу, состоявшуюся у него с воспитателем, а также преподавателем английского языка детей Александра III англичанином Чарльзом Хисом. Хис выразил убеждение, что «государь должен был раньше передать наследнику хоть некоторые дела». Об этом Хис лично говорил Николаю, последний «два раза просил государя, но государь не хотел» [32]. Безусловно, тот факт, что Хис посмел обратиться с подобным советом к цесаревичу, вызывает недоумение. Однако не исключено, что англичанин, состоявший при своих воспитанниках еще с 1877 г., имел с ними доверительные отношения, а потому не счел зазорным дать Николаю такую рекомендацию.
Через полтора с лишним месяца после смерти Александра III вел. кн. Константин Константинович в дневниковой записи передал свой состоявшийся тогда же разговор с Николаем II. На вопрос великого князя, давал ли отец перед кончиной какие-либо советы сыну-цесаревичу, император ответил отрицательно. Более того, покойный государь «ни разу не намекнул» наследнику «о предстоящих обязанностях». О. Иоанн Янышев спросил перед исповедью умиравшего императора, «говорил ли он с наследником». На это Александр III сказал: «Нет, он сам все знает». Кстати, и прежде, отправляя цесаревича в заграничные поездки, «отец никогда не давал ему наставлений и предоставлял действовать как вздумается». От такой свободы цесаревичу «бывало и легче, и труднее»[33].
То есть налицо не паника наподобие причитаний, содержащихся в воспоминаниях Александра Михайловича и нуждающихся – как и многое другое в крайне тенденциозных мемуарах этого великого князя – в дополнительной проверке, а, скорее, досада из-за своей неоправданной отдаленности от государственных дел – даже тогда, когда дни отца были уже сочтены.