Озабоченность по поводу того, что «подхватывание» наследником функций угасавшего государя непростительно затягивалось, звучала и среди членов императорской фамилии. Например, Михаил Николаевич в конце сентября писал сыну Александру, находившемуся в Боржоме: «Что же будет в Питере, кто будет управлять Россиею, как это все устроится? Неужели Ники ничего об этом не знает и с ним об этом не говорят? Это более чем странно, и меня тоже очень озабочивает! Ведь подобное важное дело не может устроиться само собою, как-нибудь, без подробных и точных указаний и приказаний самого государя!»[34]
Готовность цесаревича в случае необходимости взять на себя какие-то самодержавные обязанности подтверждают обстоятельства того, как он принял решение отправиться с родителями в Ливадию. В эту крымскую резиденцию императорская семья прибыла 21 сентября из Спалы. Но первоначально Николай планировал расстаться с отцом и матерью и, когда они направятся в Крым, самому поехать к невесте, принцессе Алисе Гессенской, в Дармштадт. Ил. Ив. Воронцов-Дашков выступал решительно против такого шага Николая и писал на сей счет жене – Е. А. Воронцовой-Дашковой – 11 сентября: «Наследник уже принял решение отправиться в Дармштадт, как только император уедет в Крым, и сказал мне сегодня (когда я умолял его использовать свое влияние, чтобы поспособствовать отъезду его отца), что понимает необходимость этого, но что ему так трудно говорить об этом, так как могут подумать, что он торопит отъезд родителей для того, чтобы поскорее уехать самому к невесте. На это я ответил ему, что существует весьма простой способ избежать этого обвинения – уехать вместе с родителями. На это не последовало никакого ответа. Я должен признать, что влюбленному молодому человеку очень нелегко отказать себе во встрече с любимой девушкой, но когда твой отец так серьезно болен и, сверх того, является императором, а сам этот молодой человек является наследником престола?.. Все эти соображения долга должны были бы заставить его остаться [в России]»[35].
Однако 15 сентября Николай резко изменил свое решение. Вот как он написал об этом в дневнике: «Целый день во мне происходила борьба между чувством долга – остаться при дорогих родителях и поехать с ними в Крым – и страшным желанием полететь в Вольфсгартен к милой Аликс! Первое чувство восторжествовало, и, высказав его Мама, я сразу успокоился!» Далее в дневнике наследника приведена информация об осмотре Александра III прибывшим в тот же день из Германии доктором Э. фон Лейденом. Помимо болезни почек, диагностированной ранее императорским врачом Г. А. Захарьиным, Лейден обнаружил у государя, по словам цесаревича, «нервное расстройство – переутомление от громадной и неустанной умственной работы». Можно предположить, что именно эти слова авторитетного врача, которые вновь указывали на связь заболевания отца с переутомлением, послужили для Николая сигналом, что ему надлежит быть наготове перенять какие-то полномочия императора, а потому следует безоговорочно ехать в Ливадию. «Пришлось, – подводил цесаревич в дневнике итог этого непростого для него дня, – изменить свои планы и написать обо всем Аликс!»[36].
Симптоматично, что в письме, отправленном в тот же день в Дармштадт, Николай определенным образом интерпретировал слова Лейдена, отметившего, что причиной охватившей императора слабости является не только заболевание почек, но и также «общее состояние нервной системы». Именно «это», по словам наследника, оказалось «единственным объяснением» и «единственной причиной», заставившими его отказаться от поездки к невесте и принять решение отправиться в Ливадию вместе с родителями. «Я не мог поступить иначе, это решение я принял после целого дня жестокой внутренней борьбы, как преданный сын и первый верный слуга моего отца – я должен быть с ним, когда я ему нужен. И потом, как я могу оставить дорогую Мама в такое время», – писал цесаревич Алисе Гессенской[37].
Между тем, несмотря на явное нежелание Александра III готовить сына к возможно скорому принятию державного бремени, какие-то шаги в этом направлении все-таки предпринимались. Сведения о них чрезвычайно фрагментарны и не подтверждаются данными из других источников. Поэтому уместно просто назвать такие факты, не повторяя при этом свидетельств, приводимых И. В. Лукояновым[38].
3 октября близкий к императорской семье С.Д. Шереметев записал в дневнике, что 25 сентября было принято решение об отъезде Александра III на Корфу, чтобы провести там зиму, и «в то же время произнесено слово “регент-регентство”, и назван наследник»[39].
26 сентября Победоносцев оставил в дневнике три кратких предложения: «У Воронцова. О проекте комиссии. У цесаревича»[40]. Одной из возможных трактовок этой записи может быть следующая констатация: был у Воронцова-Дашкова, узнал от него о решении учредить некую «комиссию» (видимо, своего рода коллегиальный орган при регенте-наследнике), а после обсуждал этот вопрос с наследником.
Также сохранилась телеграмма от неустановленного лица, адресованная Воронцову-Дашкову и отправленная в сентябре или начале октября. В ней, в частности, есть такие слова: «Слух о регентстве с ответом производит удручающее впечатление, осуществление его преступно». А в записной книжке самого министра императорского двора с пометой красным карандашом на полях «секр[етно] [18]94» имеется запись: «Передача части дел рескриптом цесаревичу»[41].
В начале октября в Ливадию был вызван глава канцелярии Министерства императорского двора В. С. Кривенко. В воспоминаниях, написанных уже в советское время, он свидетельствовал, что в те дни в царской резиденции «толковали о поездке в Корфу и о сопряженных с этим неудобствах в ходе государственных дел, предполагалось организовать нечто вроде регентства»[42]. В данном контексте интересна запись в дневнике вел. кн. Сергея Александровича, сделанная 8 октября, в день его приезда в Ливадию. По словам московского генерал-губернатора, император при встрече с ним «говорил про Корфу». Между тем «Ники все знает, но не говорит»[43]. Не исключено, что вопрос о возможном регентстве наследника вставал именно в контексте предполагавшегося отъезда на Корфу.
Вполне можно допустить, что мысль о превращении наследника в некое подобие регента при отце по умолчанию принималась главными обитателями Ливадии. Однако сделать какие-либо конкретные шаги в этом направлении им мешал вполне понятный и объяснимый довод: признать Николая регентом означало бы сознаться в неизбежности скорой смерти императора. В то же время буквально за несколько дней до кончины Александра III, накануне прибытия в Ливадию Алисы Гессенской, императрица Мария Федоровна, отвечая на заданные ей письменно Воронцовым-Дашковым вопросы о процедурных деталях встречи принцессы, написала (подробнее этот документ будет проанализирован ниже): «Он (император. – Д. А.) чувствует себя, благодарение Богу, лучше и провел день хорошо. Бог даст, [надеюсь на] спокойную ночь и продолжение этого маленького улучшения. Он идет на поправку и вполне в духе» [44]. Хотя наблюдательный Сергей Александрович, пообщавшись в день своего приезда с императрицей, записал тогда же в дневнике, имея в виду Марию Федоровну: «…elle fait semblant d’avoir des illusions» («она делает вид, что у нее еще есть иллюзии», фр.)[45].
С вопросом, предпринимал ли умиравший царь какие-либо действия, которые можно рассматривать как передачу дел цесаревичу, тесно связан и другой вопрос: дал ли Александр III своему первенцу те или иные письменные или устные наставления, которые можно рассматривать как своего рода «политическое завещание»? Несмотря на введение в научный оборот за постсоветское время значительного количества источников, позволяющих реконструировать нахождение Александра III в Ливадии начиная с прибытия в резиденцию 21 сентября и до кончины через месяц, 20 октября, этот вопрос до сих пор остается без ответа.
В источниках, заслуживающих доверия, нет прямых указаний на то, что такое завещание действительно имело место. Между тем известны, по крайней мере, три свидетельства, в которых утверждается противоположное и которые принадлежат лицам, мнения которых, как минимум, нельзя просто проигнорировать.
Одно из них принадлежит Половцову. Через несколько дней после кончины государя, 29 октября, он со слов Владимира Александровича записал в дневнике, что Александр III перед смертью говорил Марии Федоровне об оставленном им «духовном завещании», которое пока «не нашли». Однако лично покойный государь никаких «политических наставлений» цесаревичу не давал. Николай II говорил Владимиру Александровичу (по словам последнего), что находится в затруднительном положении из-за отсутствия должной подготовки, а также «отдаления от дел, в коем его доселе держали»[46].
Другое свидетельство приводится А. Н. Куломзиным, бывшим на момент рассматриваемых событий управляющим делами Комитета министров, то есть человеком, информированным уже в силу своей должности. В воспоминаниях, написанных в конце жизни в эмиграции, он утверждал, что Николай II «претерпевал с великим трудом» рядом с собой «людей талантливых и не реакционеров», а уверенность и спокойствие испытывал только в окружении их антиподов. Мемуарист считал, что подобная установка императора могла быть обусловлена «политическим завещанием» Александра III, к