Здесь, по выражению кого-то из византийцев, кончались рубежи цивилизации и начиналось скифское варварство, а позже московитское и татарское, как привыкли называть эти места в Европе.
— Павлины, говоришь?! — пробормотал Петр в такт своим мыслям. — А ведь теперь все наоборот. С севера идут европейские русские, а на юге оборону держат восточные варвары. А как их назвать, коли турки покрывают крымских татар, а те уже чуть ли не триста лет открытым грабежом соседей живут да работорговлей занимаются?
И как только он про татар прошептал, так скривился, будто свежий лимон зажевал, а затем в рот живую жабу засунул. Тот еще народец за крымскими перешейками засел — прямо наказание бесовское!
В прошлом году Петр распорядился принести ему все материалы про татарские набеги. Сизифов труд оказался, непосильный даже для отлаженной бюрократической машины. В сенатском архиве чуть ли не неделю горбатились, полную комнату свитками и летописями забили.
Пришлось попросить краткий перечень по годам — когда набег состоялся, чего разорили, сколько людей в неволю угнали. И поскорее написать — проволочек Петр не любил!
Чиновники, два десятка человек, трудились две недели денно и нощно. Принесли толстенный фолиант, страниц на пятьсот, по числу набегов. И стоило углубиться в чтение, как волосы дыбом встали. Как начали с середины XVI века, еще при Иване Грозном, за рабами на русские земли ходить, так без перерыва два века с лишним и терроризируют натурально!
В старых летописях подсчетом уведенных крымчаками в рабство русских поселян почти не занимались, в ходу были обороты «зорили нещадно», «лютовали», «в полон увели». «Глад великий и разорение» после тех набегов были. И подтверждение — длинный список волостей, что почти полностью «обезлюдели».
А при Михаиле Федоровиче цифирьки появились, не всегда и не везде, где-то на половину набегов. При Петре Первом и позднее подсчет стал регулярным — и дар речи потерять можно было, стоило сложить их, а потом вывести сумму. Чуть ли не миллион христианских душ!
И польскую пока Подолию грабили и разоряли не менее беспощадно, скольких убили?! А ведь из невольников только каждый второй до Крыма доходил — слабых, больных и немощных рубили без жалости. Недаром шляхи, что в Крым идут, «солеными» от человеческих слез называют, а в Малороссии самое страшное проклятие в ходу, и какое — «чтоб тебя татарская сабля посекла».
Петр прикинул размеры людских потерь за двести лет и побагровел, потом побледнел от ярости — чуть ли не четыре миллиона человек. Пятый житель нынешней Российской империи! Но ведь при Иване Грозном население было в пять раз меньше! Это сколько они крови русской выпили?!
Захотелось повстречаться с одним классиком и намотать его бороду на кулак — ты это чего, Карлуша, о феодальном и капиталистическом способе болтал?! Тут самое натуральное рабовладение, а способ создания материальных благ основан на грабеже. И ведь не боятся ответа, совсем без «башни»! С пруссаками пока воевали — татары четыре набега совершили, увели и убили 12 тысяч душ. Десять лет прошло с той поры всего!
Последние пять лет унялись, на империю набеги почти не совершали, так, на рубежах хапали тех, что рот раззявили. Зато подольским хохлам досталось, а ведь души-то свои, православные.
Русские послы в Константинополе каждый год требовали и просили султанских чиновников унять татар, но без толку. Турки бакшиш охотно принимали, но руками разводили — татары-де самостоятельны, и султан не может им приказать за добычей и рабами к соседям не ходить, ибо помрет народец крымский тогда от голода, поелику ничем другим заниматься не умеет.
«Ну, раз султан не в силах, то, может, у нас получится как-нибудь разбои унять?» — резонно вопрошали послы. Но стоило русским на Крым с отместкой сходить, как османы тут же войной гяурам грозили. И что ты будешь делать?!
И он вспомнил школу — был у них в третьем классе ученик один, всех достал пакостями. Побить его не могли — у того в восьмом классе братик был мордастый с кулаком тяжелым. Но через год дождались своего — тот сам нарвался, и десятиклассник отлупил его. И сразу младшему сопатку начистили всем скопом — притих, паскудник, стал шелковым.
Так и здесь — если сегодня турок в плоский блин раскатать удастся, то татарам кирдык наступит. Орду обратно не пропустят, а если она попытается прорваться, то по Днепру флотилия ходит — пусть рискнут переправиться! Через пару месяцев русская армия на Крым пойдет, татар там мало осталось, хан ведь всю орду сюда увел, чтоб раз и навсегда с этим разбойничьим гнездом покончить…
— И горе им, если за сабли схватятся!
Юконский острог
Григорию Орлову не спалось — маета сплошная, весь на кровати извелся. Женское тело обжигало грелкой — скво дрыхла без задних ног после тяжелого трудового дня и не менее тяжкого, но более жаркого вечера.
— Да что ж это такое творится, святые угодники? Всегда почивал хорошо, засыпал почти сразу и сновидениями не мучился! — пробормотал он и перевернулся на другой бок, подальше от «постельной печки».
Весь искрутился, тело колется, будто не тюфяк под ним, а скошенина, на которой в детстве без обувки подошвы ног себе истыкал, когда сдуру пробежался. Хорошо, что клопов нет, а то добавили бы ужаса.
Покрутившись еще разок, бывший гвардеец, а ныне губернатор мысленно плюнул и решительно встал. Видно, не судьба уснуть, тогда надо делом себя занять. А чем можно заняться ночью, хоть и светлой, северной? Которая и не ночь вовсе? И на память давит — в Петербурге недаром в июле такие ночи «белыми» именуют.
— Пойду-ка проверю служивых, — вслух проговорил Орлов. — Ноне в остроге Алешкины вояки стоят, погоняю чуток. А то совсем обленились за сутки, вчера частокол в трех местах облевали…
Сказано — сделано. Орлов резво встал, всей пятерней почесал волосатую грудь. Лениво глянул на тугое тело бесстыдно раскинувшейся на постели индианки — забавна, искусна, но не более. Жениться на ней он не собирался — чай, губернатор сейчас, партию себе получше найдет. Но то потом будет, его сейчас и эта баба устраивает — послушна как шелковая, без норова — «объездил» ее хорошо.
Этим-то туземки и привлекали, а к русской бабе здесь и не подступишься — редки они. А ежели какую и завалишь на постель, то сразу с претензиями — и то ей сделай, и тем отблагодари.
А за что? Естество — оно одно, что у аборигенок, что у баб. С первыми намного проще, только хорошо в баньке выпарить нужно — пованивают так, что в нос шибает.
Орлов натянул ставшие привычными шаровары — очень удобны, ткань крепкая, мотня не жмет, куда там узким столичным панталонам. Для здешних мест те крайне неудобны, по камням не побегаешь, через кусты не проломишься. А в шароварах хоть золото мой, хоть пляску задавай.
Рубашку надел хоть многократно штопанную, но чистую. Сверху накинул казачий кафтан, застегнулся и подпоясался. Перекинул через плечо портупею со шпагой, привычно проверил, как ходит клинок в ножнах. К сабле Григорий не привык — старая шпага ему и так надежно и хорошо послужила. Засунул за пояс гладкоствольный пистолет — тоже по привычке, кого в остроге бояться, но положение, как говорится, обязывает.
Подаренное императором новое ружье с патронташем Григорий брать не стал потому же, хоть то маняще блистало стволом. Решил утречком еще пару раз выстрелить — бой просто изумительный.
Еще раз посмотрел на туземку — игривая мысль на секунду заползла в голову, но гвардеец ее отринул. Служба прежде всего! А потому решительно вышел из дома, хлопнув дверью, и тут же немного удивился — прикормленная им собачонка впервые не подбежала к хозяину, помахивая хвостом и норовя ткнуться лапами. Всегда рядышком, а тут нет! Он оглянулся.
— Твою мать! Да ты дрыхнешь, как сурок! — Орлов усмехнулся.
Собака никуда не делась, из-под крыльца торчала лапа. Он тихонько свистнул — сучка на этот свист отзывалась немедленно. Но на этот раз не соизволила даже ножкой дрыгнуть.
— Я не гордый, щас сам вытащу! — Он наклонился и взялся пальцами за мохнатую лапу и тут же все понял по окоченевшей конечности. Мельком глянул — оскаленная пасть, залитая кровью шерсть. Широкий порез по горлу, и лужа крови…
— Это ж какой лиходей мою псину прирезал?! — чуть не взревел Орлов во весь голос и тут же осекся. Он сразу заметил неладное — караульного на вышке не было…
Троянов вал
Генерал-аншеф Румянцев пристально взирал на размеренно идущие по сужающимся лощинам четкие квадраты каре русских полков. Хорошо наступают — сам же их выпестовал!
Рассветало.
— Пушки уже выкатили, — глухо пробормотал генерал, оглядываясь назад. Диспозиция, принятая императором, его несколько удивила — дивизии шли в наступление уступами, а не ровной линией, как предложил он сам. На левом фланге дивизия Племянникова прошла чуть вперед, как бы догоняя идущий в обход корпус Суворова из двух самых слабых дивизий. Тянулась за ним, как нитка за иголкой.
В центре колыхались квадраты, а за ними и колонны гвардии, командование над которой принял сам император. Семь тысяч отборных штыков — страшная сила, в полтора раза больше, чем в любой другой дивизии. И вооружены почти все гвардейцы только новыми нарезными фузеями, тогда как в остальных полках три четверти ружей старые гладкоствольные, пусть и с «крутящимися» пулями. И пушки у гвардии новые, но с десяток всего — больше на заводах не осилили.
Справа шла самая слабая дивизия генерала Олица — между каре пехоты виднелись широкие промежутки. Теперь генерал-аншеф не сомневался, что многочисленная османская и татарская конница нанесет удар именно сюда, сам он это бы сделал, не задумываясь, слишком благоприятная ситуация, потому на военном совете указал на то императору, предложив заменить местами эту дивизию с гвардией.
Ведь стоит турецкой коннице как следует навалиться на Олица, конец близок — поражение армии неизбежно, ибо турки вырвутся в тыл и окружат русских, хотя те сами пытаются осуществить этот замысел.