На северной окраине рота китайцев сдалась без боя. Они стояли на коленях, прося пощады. «К ним, — пишет Аноним, — подскакали чахары и монголы, спешились и, как-то приседая, стали кружиться около. Наметив себе жертву, выхватывали ее из рядов, оглаживая, отводили в сторону, и, пока не понимающий в чем дело китаец заискивающе улыбался, монголы быстрым движением выхватывали свои острые, как бритва, ножи и перерезали пленным горло. Моментально вся рота оказалась вырезанной».
Резня сопровождалась вакханалией мародерства. Чахары бросились грабить дома и лавки, казаки устремились к конторам двух банков, Купеческого и Пограничного. Замки хранилищ были сбиты; вскоре улица покрылась металлическими деньгами, ассигнации «носились в воздухе». Их брали в последнюю очередь. Хватали серебряные китайские доллары и весовое серебро. «Да, серебра было много! — рассказывал впоследствии один из унгерновцев. — Только потом, как выбрались мы в Маньчжурию, в Хайлар, тут все и поистратили. Пропили больше».
Навести порядок на этом важнейшем участке Унгерну удалось не сразу. Он говорил, что захватил здесь на 200 тысяч рублей серебра, другие называли цифры во много раз большие. Среди банковских трофеев оказалось и золото в количестве четырех пудов. Часть сокровищ успели разграбить и, разумеется, немало утаили, несмотря на приказ под страхом смерти вернуть все похищенное из банковских кладовых. Войсковой старшина Архипов сумел припрятать 20 фунтов золота, за что позднее был повешен Унгерном.
В ночь, когда Резухин вошел в Маймачен, сотни Хоботова и Парыгина появились на восточных окраинах Урги, захватили тюрьму и освободили заключенных. Расположенный рядом Консульский поселок заняли без боя, сопротивление встретили только у оврага, где находилось православное кладбище и монументальное здание золотопромышленной компании «Монголор», оно же — российское дипломатическое агентство (по привычке его называли «консульством»). До начала осады в нем проживала ургинская «аристократия», то есть три барона с семействами — Витте, председатель правления «Монголора» Фитингоф и бывший оренбургский вице-губернатор Тизенгаузен, а также оставшиеся не у дел русские консулы и застрявшие в Урге колчаковские генералы, но в страхе перед погромами сюда переселилось еще несколько семей и десятки одиночек. Здание было набито битком, один из жильцов сравнил его с «сельдяной бочкой».
«Первым домом, захваченным солдатами Унгерна, — вспоминал Волков, живший здесь как зять Витте, — был наш дом, бывшее консульство, и я до сих пор не могу забыть, как оборванные полузамерзшие казаки, разбив прикладами окна, под пулеметным и ружейным огнем засевших во рву за домом китайцев ворвались в него». На радостях их растащили по комнатам, казаков стали угощать водкой, офицеров — «наконьячивать», и гамины внезапной атакой едва не отбили здание.
Утром 4 февраля Першина разбудил квартировавший у него доктор Рябухин: «Идите скорее! Китайцы отступают!»[105]. Все обитатели дома уже собрались во дворе. С крыльца видно было, что «вся площадь напротив Да-хурэ и весь склон горы возле монастыря Гандан, и все пространство между этими монастырями» усеяно отступающими в беспорядке китайскими войсками. Кто-то сбегал за биноклем, который начали передавать из рук в руки. В бинокль Першин увидел: «Многие солдаты бежали без теплой одежды и обуви, без котомок. Люди, лошади, телеги — все было перемешано. Среди этого беспорядочного месива изредка виднелись обозы с оружием и провиантом». Громадная колонна мимо Гандана выходила на Кяхтинский тракт и бесконечным потоком тянулась на север[106].
«Страшно было смотреть на нее, — вспоминал другой свидетель, — и не верилось, что горсточка наступающих смогла обратить в бегство эти двигавшиеся сплошной черной стеной тысячи вооруженых людей». Они беспрепятственно покидали город, лишь на следующий день Унгерн выслал в погоню Резухина, приказав смять колонну на марше, но китайцы не подпустили к себе его конницу. Руководил этим боем полковник Лян Шу — единственный из высших офицеров, кто не сбежал вместе с генералами и не потерял голову от страха.
Ближе к полудню толпы отступающих поредели, а затем и сошли на нет, оставив за собой покрытые брошенной амуницией улицы. Город вновь обезлюдел. В доме у Першина с нетерпением ждали известий из Консульского поселка, но на улицу выходить боялись. Наконец около трех часов дня заметили группу всадников, неторопливо приближавшихся со стороны Половинки. По коням и посадке видно было, что это казаки. Стоя у ворот, першинские постояльцы отсалютовали им дубинками.
Унгерн еще находился в Маймачене. Здесь ему достались громадные трофеи — полсотни пулеметов, свыше четырех тысяч винтовок разных систем[107], гарнизонные склады с экипировкой, медикаментами, фуражом, продовольствием. Муки, правда, было немного, и то преимущественно гороховая. Надежда пополнить запас патронов тоже не оправдалась, но неделей позже унгерновцам удалось захватить китайский караван с «огнеприпасами», который с востока шел к Урге, не зная, что она уже пала.
При отступлении китайцы бросили около 20 пушек, однако снарядов к ним оказалось очень мало. Приятным сюрпризом для унгерновских артиллеристов стали два их собственных орудия, в ноябре захваченные китайцами в ночном бою под Маймаченом. Обе пушки нашли на том самом месте, где они были брошены три месяца назад.
Теперь погромов ждали китайские купцы и просили о заступничестве русских, которые парой дней раньше обращались к ним с аналогичными просьбами. Многие служащие торговых фирм предпочли уйти с войсками или, по крайней мере, эвакуировать семьи. Одному из них, своему доброму знакомому, Першин отдал лошадь с телегой.
Старожилы русских кварталов радовались, что дело обошлось без эксцессов, но особого энтузиазма не проявляли. Семенова тут никогда не любили, в его противостоянии с Колчаком держали сторону последнего и опасались, что барон этого не простит. Напротив, недавним беженцам из России терять было нечего, реквизиций они не боялись, никаких грехов за собой не знали и с восторгом готовились встретить победителей.
Для монголов победа Унгерна была их собственной победой; через несколько часов после ухода китайцев город начал оживать, к монастырям потянулись сотни людей в праздничных одеждах. В Цогчине началось богослужение. «Перед заходом солнца, — пишет Першин, — из храмов Да-хурэ послышались густые звуки гигантских богослужебных труб, но теперь эти аккорды не нагоняли уныние, а возвещали о радости и торжестве жизни. После двухмесячного вынужденного молчания трели „башкуров“ — храмовых кларнетов, в морозном воздухе звучали громко и победно».
В Урге все было относительно спокойно, пока ближе к вечеру над Захадыром не взвились клубы дыма. Начался пожар. К базарной площади, плотно застроенной деревянными торговыми рядами и амбарами, толпой повалили монголы, начался грабеж беспризорных складов и лавок. К счастью, ветра не было; огонь, грозивший перекинуться на центральные кварталы и храмы Да-хурэ, потушили до темноты.
Узнав о погроме, Унгерн примчался наводить порядок, и первое его появление в Урге ознаменовалось первыми в ее двухсотлетней истории публичными казнями. По пути из Маймачена ему попались на глаза две монголки, тащившие какую-то ткань из разграбленной китайской лавки; он тут же распорядился их повесить и не снимать трупы в течение ближайших дней. Неделю спустя, проходя мимо Захадыра, Першин увидел, что тела несчастных воровок, для наглядности обмотанные украденной материей, еще висят на столбах базарных ворот[108].
«Не должно остаться ни мужчин, ни женщин»
«Ваше превосходительство, — в мае 1921 года писал Унгерн генералу Молчанову во Владивосток, — с восторгом и глубоким удивлением следил я за Вашей деятельностью и всегда вполне сочувствовал и сочувствую Вашей идеологии в вопросе о страшном зле, каковым является еврейство, этот разлагающий мировой паразит. Вы вспомните беседу, которую вели мы с Вами под дождем, касаясь очень близко этого важного предмета…»
Эта беседа (горячая, должно быть, раз продолжалась «под дождем») могла состояться годом раньше в Даурии. Каппелевский генерал Молчанов ликвидировал даурские застенки, выпустив на свободу всех заключенных, при нем же, по-видимому, начали собирать материалы для предания Унгерна военно-полевому суду, но оба они сходились в том, что главными виновниками революции являются «горбатые носы», «юркие», «избранное племя». Это мнение было всеобщим, и для его подтверждения не нужно было анализировать национальный состав ЦК РКП (б). Даже в Сибири с ее ничтожной долей еврейского населения примеров имелось сколько угодно, вплоть до того, что правительство ДВР поочередно возглавляли два еврея — Борис Шумяцкий и Александр Краснощеков (Краснощек). По сравнению с тысячами их соплеменников, а одновременно — товарищей по партии, мало что значили лежавшие на другой чаше весов отдельные участники Белого движения или 35 юнкеров-евреев, погибшие при обороне Владимирского училища и телефонной станции в Москве в ноябре 1917 года[109].
Коллективная ответственность за грех каждого своего представителя издавна связывала и сплачивала еврейство в несравненно большей степени, чем другие народы. Древнее проклятье оказалось неснимаемым, и ортодоксальные «лапсердачные» евреи понимали это куда лучше, нежели их сыновья с университетскими значками и уверенностью, что XX столетие в корне будет отличаться от предыдущих, благо в нем окончательно восторжествует индивидуальное начало. Недаром еще в 1918 году посланцы волынского и подольского раввината умоляли Троцкого отойти от дел, чтобы отвечать за него не пришлось всему русскому еврейству.