Церемониал разработали сами монголы, но не без участия Унгерна — ему и его «войску» отводилась важная роль. Находившиеся в Маймачене части дивизии накануне получили приказ к трем часам ночи «подседлаться» и в полном вооружении выступить в Ургу. Интендантство, проявив чудеса изворотливости, успело пошить новую форму. Она состояла из темно-синего монгольского тырлыка (род полушубка, обшитого грубым шелком) с погонами, фуражки с шелковым верхом и башлыка, изнутри тоже шелкового[118]. Подкладка башлыков, как и донца фуражек, была разной по цвету: у мусульман Татарского полка — зеленой, у тибетцев — желтой, у штаба — алой, у остальных — в тон тырлыка. Различались и трафареты на погонах, но все были сделаны из серебра.
Церемония должна была состояться в храме Майдари, где Богдо-гэгена возвели на престол в декабре 1911 года. Здесь же после ликвидации автономии хранился отобранный у него трон. Еще не рассвело, когда унгерновцы выстроились вдоль дороги, ведущей от Зеленого дворца к храмам Да-Хурэ, — на том ее отрезке, что лежал ближе к площади Поклонений. На правом фланге, за деревянным мостом через овражек, встали оркестранты. Богдо-гэген, любивший духовую музыку, издавна содержал оркестр из русских музыкантов; при китайцах они оказались без работы, поскольку всякие праздники и тем более официальные торжества были запрещены. Надо полагать, капельмейстер Гольцов не без труда снова собрал их вместе. К ним присоединили маленький оркестрик из батареи полковника Дмитриева.
Тысячные толпы монголов теснились за «шпалерами войск», заборы и крыши домов были усеяны зрителями. Русские казаки, татары и башкиры стояли по левой стороне дороги, буряты и отряды монгольских князей — по правой. Дистанция между участниками почетного караула, растянувшегося на полторы версты, составляла три шага. Многие офицеры находились в строю, и в их позднейших рассказах чувствуется сознание величия этой минуты, которую им когда-то давно, в молодости, выпало счастье пережить на правах творцов истории, а не ее безгласных жертв.
Выезд Богдо-гэгена был назначен на шесть часов утра, но уже рассвело, срок миновал, а Святые ворота Зеленого дворца были закрыты. Причину задержки никто не знал. Один из свидетелей запомнил, как Унгерн еще в своей обычной форме (костюм цин-вана он надел непосредственно перед началом храмовой церемонии) «сидел на перилах моста, нервничал и заметно злился». Дул пронизывающий ветер, люди начали мерзнуть. Наконец строй временно распустили. Офицеры разбрелись по ближайшим русским домам, казаки и монголы грелись у костров. Как стало известно позже, появление не учтенных ранее примет заставило распорядителей церемонии отложить ее начало до десяти часов.
Около этого времени послышалась пушечная пальба, возвещавшая появление Богдо. Торновский насчитал шесть выстрелов, пылкий Макеев — 21, а не склонный к восторгам Аноним говорит, что стреляли один раз. Затем из ворот показались пышно одетые всадники, трубившие в трубы и раковины. Макеев называет их «вестниками», другие видели их функцию в том, чтобы пронзительными звуками своих инструментов разгонять злых духов. Следом, по четверо в ряд, двинулась процессия из нескольких сотен лам. Хитун единственный из всех наблюдателей заметил у них в руках «тугие свертки из леопардовых шкур», которыми они отгоняли «наиболее неистовых богомольцев», то и дело бросавшихся на дорогу в надежде на благословение хутухты.
За ними «храпящие лошади», как экспрессивно пишет Макеев, или ведомые придворными конюхами и вполне дисциплинированные «12 пар белых коней», как подсчитал обстоятельный Торновский, везли огромную, грубо сколоченную «колесницу» в виде пирамиды из трех раскрашенных бревен. Ее вершину венчала мачта с монгольским флагом. Изготовленный из твердой парчи, он «ослепительно блестел на солнце золотыми нитями». Золотом был выткан старинный национальный символ — первый знак алфавита «Соёмбо», созданного двести лет назад великим просветителем и скульптором Ундур-гэгеном Дзанабадзаром. В 1911 году эта идеограмма, чьи элементы (языки огня, треугольники, рыбы и пр.) толковались по-разному, была переосмыслена как эмблема независимой Монголии.
Хитун утверждает, что Богдо-гэген ехал в паланкине, установленном на «четырехколесной безрессорной повозке». Поперек ее «переднего дышла» был прикреплен «саженный шест», его держали четыре всадника и таким образом тащили повозку за собой.
Макеев упоминает не паланкин, а «позолоченную, китайского типа, открытую коляску». Торновский увидел белую «карету московской работы», запряженную шестью парами лошадей «той же масти». Аноним определил ее как «старинную», а лошадей — как «иноходцев, увешанных серебряными бубенцами и покрытых цветной сеткой». Князеву эта карета запомнилась «застекленной», но без лошадей — ее приводили в движение три мула и «десятка два лам почтенного возраста». Они тянули карету за «веревки, привязанные к передней оси справа и слева от запряжки»[119].
В карете сидел Богдо-гэген в желто-оранжевых одеждах, его глаза слепца были скрыты темными очками. Макеев пишет, что он был один, другие — что с женой; Князев добавляет к ним «перерожденца-учителя». Сзади и по обеим сторонам ехали знатнейшие монгольские князья на богато убранных конях — примерно 70 человек. Их одежды, седла шапки с павлиньими перьями были «в оправе» из драгоценных камней, кораллов, жемчуга, золота и серебра. «Благодаря горячности коней они представляли переливающуюся волну вокруг кареты Богдо-хана», — вспоминал Торновский, сожалея, что кортеж «не был заснят на пленку за неимением киноаппарата»[120].
При появлении хутухты и эскорта все внимание сосредоточилось на них, лишь Хитун отметил, что это еще не конец шествия. Его замыкали «шесть пар флейтистов» и «двенадцать пар телохранителей» из отряда личной гвардии Богдо-гэгена. Их формой были красные тырлыки и нарукавные повязки с черной свастикой на желтом фоне.
Когда процессия приблизилась к правому флангу дивизии, Унгерн, сидя в седле, скомандовал: «Смирно! Равнение направо!» Он повторил эту команду по-монгольски («Дзоксо! Барун тайши!») и, сопровождаемый Резухиным, верхом направился к Богдо-гэгену, чтобы отдать рапорт. За его спиной казаки взяли шашки «на караул», а монголы и буряты встали на правое колено, «держа повод на локтевом суставе правой руки и туда же склонив ствол поставленной на землю винтовки».
После отдачи рапорта Унгерн и Резухин заняли место сразу вслед за каретой хутухты, и поезд двинулся дальше. При этом русские должны были опустить глаза в землю. Их строжайше предупредили, чтобы никто не смел встречаться взглядом с «живым буддой».
Оркестр заиграл «встречу», которую Хитун по причине отсутствия музыкального слуха или в соответствии с представлениями о том, что положено играть в такие минуты, принял за монгольский гимн. Валторнам и трубам отозвались храмовые башкуры — «дудки», как пишет Макеев. Они «подхватили, рыдая, плача и торжествуя, отгоняя от Богдо злых духов». Сопровождаемый Унгерном, Резухиным, высшими ламами, князьями и свитой, Богдо-гэген вошел в монастырские ворота и направился к храму Майдари с покрытым позолоченной медью полукруглым куполом и двумя 20-метровыми башнями по краям фасада.
Что происходило внутри, никто из мемуаристов не знал. Вероятно, Богдо-гэген и Дондогдулам с соответствующими ритуалами воссели на предназначенное для божественной четы двойное тронное сиденье, затем начался торжественный молебен. Сразу по его окончании, рассказывает Князев, «состоялось наречение барона Унгерна воплощением бога войны; Богдо возложил на него какой-то необычайный головной убор, отдаленно напоминавший митру католического епископа, затем ламы торжественно взяли барона под руки и вывели из кумирни, чтобы показать народу». Что это была за церемония, и действительно ли она имела место, или Князев доверился каким-то не слишком достоверным рассказам, не понятно. Никто больше об этом «наречении» не сообщает.
Богослужение затянулось до четырех часов пополудни, после чего процессия тем же порядком вернулась в Зеленый дворец. Там уже были накрыты столы, начался официальный обед. Кроме Унгерна и Резухина, на нем присутствовали Джамбалон, Тубанов и несколько офицеров Азиатской дивизии, отличившихся при взятии Урги.
Остальные обедали в гарнизонном собрании, потом разошлись по квартирам и «здорово хлебнули зелена вина по случаю торжественного дня». Интендантство выдало всем увеличенный порцион и по бутылке вина на каждого, вне зависимости от чина. Впервые за несколько месяцев казаки и офицеры выпивали открыто, не боясь репрессий.
В бесчисленных юртах, усеявших берега Толы, тоже начались пиры, продлившиеся несколько дней. В расположение унгерновских частей, рассказывает скептически настроенный Аноним, приезжали счастливые и пьяные монгольские чиновники, от полноты чувств «произносили какие-то несуразные речи», во время которых «частенько валились тут же на землю и засыпали мертвецким сном».
Хионин, русский консул в Кобдо, сумевший выручить Торновского из китайской тюрьмы и помогавший Фане, еще в 1919 году, сообщал в Омск о своем разговоре с одним из дербетских князей. Тот сказал ему: «Раньше, до войны, вы, русские, были вот какие! — и развел руками. — А теперь нет у вас Цаган-хана, и вы стали вот какие маленькие, вроде нас». Так же, как сам Унгерн, причину обрушившихся на Россию несчастий монголы видели в том, что «му орос» (плохие русские) свергли Белого царя. Однако есть еще «сайн орос» (хорошие русские), они пришли в Халху защитить хутухту от плохих китайцев, которые низложили и своего императора, и Богдо-хана. Последнему престол был возвращен, оставалось восстановить в правах двух первых. «Ну вот, — говорил Унгерн после коронации Богдо-гэгена, — маленького царя посадили, скоро посадим и большого».
Тогда же, для выразительности несколько упрощая картину, он писал одному из князей Внутренней Монголии: «За последние годы оставались во всем мире условно два царя, в Англии и в Японии. Теперь Небо как будто смилостивилось над грешными людьми, и опять возродились цари в Греции, Болгарии и Венгрии, и 3-го февраля 1921 года восстановлен Его Святейшество Богдо-хан