то отыскать это место в Библии, и хотя «найти ему не могли», не сомневался в факте существования такого пророчества. Суть его якобы состояла в следующем: «Желтая раса должна двинуться на белую — частью на кораблях, частью на огненных телегах. Желтая раса соберется вкупе. Будет бой, в конце концов желтая осилит».
Очевидно, Унгерн имел в виду библейский текст о Гоге и Магоге (Иезек., 38–39), до неузнаваемости трансформированный его фантазией. Память у него была специфическая, но сама мысль о том, будто в Библии может упоминаться о желтой и белой расе, свидетельствует, что и Князев, и Оссендовский сильно преувеличивали эрудицию барона. По-настоящему образованный человек на такие ошибки не способен.
«Я с моими монголами дойду до Лиссабона!» — обещал Унгерн застрявшему в Урге колчаковскому генералу Комаровскому, беседуя с ним вскоре после взятия столицы. Лиссабон или просто Португалия не раз упоминались собеседниками барона как важная для него географическая точка, символизировавшая западную оконечность Евразии — тот предел, по достижении которого он сочтет свою миссию исполненной. Примерно так же монголы при Чингисхане стремились дойти до «Последнего моря»
Эту идеологию, как объяснял Унгерн в плену, ему «некогда было обдумать», тем более — изложить «в виде сочинения», но на ее фундаменте он построил конкретную программу действий. Она включала в себя шесть последовательных этапов.
1. Взятие Урги и освобождение от китайцев всей Халхи.
2. Присоединение Внутренней Монголии.
3. Объединение под главенством Богдо-гэгена остальных земель, населенных народами «монгольского корня».
4. Создание центральноазиатской федерации (наряду с «Великой Монголией» первыми ее членами предполагались Тибет и Синьцзян).
5. Реставрация династии Цин, которая «так много сделала для монголов и покрыла себя неувядающей славой».
6. В союзе с Японией поход объединенных сил «желтой расы» на Россию и далее на запад с целью восстановления монархий во всем мире.
Два заключительных пункта этой программы Унгерн рассматривал как дело будущего, в первом случае — близкого, во втором — отдаленного, но создание федеративного центральноазиатского государства считал возможным в самое ближайшее время. Впрочем, его деятельность в этом направлении сводилась, главным образом, к писанию писем. Как всякий человек, одержимый какой-то идеей, он верил, что достаточно внятно изложить ее, чтобы она завладела умами. Этих писем Унгерн разослал множество, а задумал, вероятно, еще больше. По его собственным словам, таким способом он собирался «привлечь к своим планам внимание широких масс желтой расы»[132].
Некоторых своих адресатов Унгерн назвал на допросах: Пекинское правительство, Чжан Цзолин, казахские ханы на Алтае, дербетские князья, Далай-лама XIII. Сюда надо прибавить Семенова, который со свойственным ему здравомыслием к идеям бывшего соратника «отнесся отрицательно», генералов-монархистов Чжан Кунъю и Ли Чжанкуя, монгольских князей из Синьцзяна и Барги, влиятельного перерожденца Югадзир-хутухту, лидера казахской партии «Алаш» Алихана Букейханова и, наконец, последнего отпрыска маньчужрской династии, 12-летнего Пу И, по-прежнему жившего при дворе Чжан Цзолина в Мукдене.
Для большей убедительности ряд таких посланий Унгерн написал не от своего имени, но его рука легко узнается в письме от лица неизвестного монгольского князя в Синьцзян или от лица премьер-министра Джалханцза-хутухты — безымянным «вождям народа киргизского»[133]. Едва ли хутухта способен был испытывать чувства, выраженные, например, в следующем страстном пассаже: «Запад дал человеку науку, мудрость и могущество, но он дал в то же время безверие, безнравственность, предательство, отрицание истины и добра. Разве вы не знаете, вожди народа киргизского, как с грохотом, проклятиями и рыданием разрушались и гибли великие государства Запада, дробились и снова соединялись для того, чтобы вновь распасться и исчезнуть?»
Эта грандиозная эпистолярно-агитационная акция была предпринята Унгерном в апреле-мае 1921 года, после побед под Чойрин-сумэ и возле уртона Цаган-Цэген. Никаких видимых результатов она не дала. Несколько писем остались неотправленными, другие, видимо, пропали в пути, а те, что все-таки добрались до адресатов, едва ли произвели желаемый эффект. В плену Унгерн честно признался: «Ответов ни от кого не получил».
Религия изначальных истин
Однажды ночью, рассказывает Оссендовский, Унгерн привез его к монастырю Гандан. Автомобиль с шофером оставили у ворот и в темноте, по узким проходам между юртами и двориками, вышли к храму Мэгжид Жанрайсиг. На удар гонга сбежались перепуганные монахи; они пали ниц перед бароном, но он приказал им встать и открыть двери храма. Внутри Оссендовский увидел обычную обстановку буддийского дугана: «Тут висели все те же многоцветные флаги с молитвами, символическими знаками и рисунками, с потолка спускались шелковые ленты с изображениями богов и богинь. По обеим сторонам алтаря стояли низкие красные скамейки для лам и хора. Мерцающие лампады бросали обманчивый свет на золотые и серебряные сосуды и подсвечники, стоявшие на алтаре, позади которого висел тяжелый желтый шелковый занавес с тибетскими письменами. Когда ламы его отдернули, в полумраке, едва освещенная лампадой, показалась золоченая статуя сидящего на лотосе Будды».
Видно, что автор этого описания в Мэгжид Жанрайсиг никогда не бывал — храмовое помещение выглядело совершенно иначе, исполинская статуя бодисатвы Авалокитешвары (Арьяболо), отлитого в полный рост, а не восседающего на лотосе, занимала почти все внутреннее пространство. Эпизод сочинен Оссендовским с целью, видимо, поразить читателей следующей эффектной сценой: «Согласно ритуалу, барон ударил в гонг, чтобы обратить внимание бога на свою молитву, и бросил пригоршню монет в бронзовую чашу. Затем этот потомок крестоносцев, прочитавший всех философов Запада, закрыл лицо руками и стал молиться. На кисти его левой руки я заметил черные буддийские четки».
Все, кроме описания места действия, выглядит правдоподобно. При входе в храм следует прочесть молитву, а Унгерн собирался в поход и, наверное, молился дольше, чем обычно. При этом, как положено, его поднятые руки находились перед лицом, и у Оссендовского создалось впечатление, что он закрывал лицо руками. Четки на запястье тоже возможны. Алешин видел у него на груди, под распахнутым воротом дэли, еще и шнурки с амулетами-гау.
Свой интерес к буддизму Унгерну хотелось представить как родовой, наследственный. «Буддизм был вывезен из Индии нашим дедом (имеется в виду прапрадед. — Л.Ю.), — говорил он Оссендовскому, — к этому учению примкнул мой отец, а затем и я». Все это или его фантазия, или семейная легенда. Стать буддистом в Мадрасе, где побывал Отто-Рейнгольд-Людвиг Унгерн-Штернберг, в XVIII веке было не менее сложно, чем в Ревеле, к тому времени учение Будды давно ушло на север, в самой Индии исчезнув почти до полного забвения. Вероятнее всего, Унгерн-старший, доктор философии Лейпцигского университета, увлекся буддизмом после чтения Шопенгауэра, а сын — под влиянием Германна фон Кайзерлинга[134]. Для последнего это увлечение было настолько сильным, что с началом Первой мировой войны, разочаровавшись в западной цивилизации, он решил покинуть Европу и вступил в переписку с японским послом в Петербурге, выясняя, нельзя ли ему поселиться в Корее, в буддийском монастыре. Оккупация Эстляндии германскими войсками сорвала эти планы.
Унгерн прекрасно понимал разницу между индуизмом и буддизмом, но для него важнее было то, что их объединяло. Восточные религии импонировали ему своими экзотическими культами, отрицанием ценности человеческого «я» и созвучным его душе фатализмом[135]. Вырождение Запада, о котором он постоянно говорил и писал, легко можно было увязать с тем, что вся новоевропейская цивилизация строится на принципиально иных основах. Индивидуализм и рационализм привели Европу к хаосу революции, а жизнь, проникнутая кажущимся безумием безличной мистики Востока, сохранила строгую упорядоченность своих форм.
«Черноокая аристократка» Архангельская, невенчанная жена барона Тизенгаузена и единственная представительница слабого пола, к кому Унгерн питал нежные чувства, «приручила» его разговорами о буддизме. Как слышал Хитун, их знакомство произошло на торжественном обеде, устроенном верхушкой русской колонии в честь взятия Урги[136]. Поначалу барон сидел за столом «конфузливым букой», но едва Архангельская, не случайно, видимо, оказавшаяся его соседкой, затронула буддийскую тему, он «оживился, повеселел и, в свою очередь, говорил о переселении душ, о том, как прислушивался к шуму ветра в лесу и в траве, как наблюдал полет птиц и вслушивался в их крики, и все это вошло в его мышление для самосовершенствования наряду с христианством». Унгерн был очарован собеседницей и позднее не раз вел с ней подобные разговоры. Он не догадывался, что умная и практичная Архангельская специально стала изучать буддизм, заметив его интерес к этому предмету.
Однако это еще вопрос, был ли он настоящим буддистом, способным к глубокому личному переживанию буддийских истин, или это всего лишь одна из сторон его иррационализма и внецерковной религиозности. Сам Унгерн объявлял себя «человеком, верующим в Бога и Евангелие, и практикующим молитву», но отрицал принадлежность к определенной конфессии, говоря, что «верит в Бога как протестант, по-своему».
Лютеранин по рождению, он формально остался верен религии предков, а в жизни придерживался старого принципа: Бог один, веры разные. Если Азиатская дивизия находилась в лагере, вечером все сотни, сформированные по национальному признаку, выстраивались рядом и каждая хором читала свои молитвы. По словам Макеева, это было «прекрасное и величественное зрелище», но примерно так же и в те же годы китайский генерал-христианин Фэн Юйсян практиковал в своей армии ежевечернее хоровое пение псалмов. Исполнителями были его солдаты, которых он без лишних церемоний крестил целыми батальонами, поливая их из пожарных брандспойтов.