боносная роль, какую марксизм признавал за пролетариатом — роль главного могильщика старого мира. Это представлялось тем очевиднее, что в Монголии начала XX века на должность главного полководца Ригден-Джапо, Хануманды, ученые ламы назначали ургинского хутухту в одном из его перерождений.
Русскую революцию Унгерн считал началом конца всей западной цивилизации. Разрушить ее должно было апокалиптическое столкновение «двух враждебных рас», причем, по его словам, «собравшихся вкупе». После победы желтой расы ожидалось явление Михаила, но возможность этой победы Унгерн соотносил с буддийской экспансией на запад.
В плену он говорил, что кочевники смогут покорить Сибирь только при условии «проникновения буддизма в среду русских». Предполагалось, надо думать, и его дальнейшее триумфальное шествие на запад.
Казалось бы, у тех, кто допрашивал пленника, подобные мысли не могли не вызвать сомнений в его вменяемости, однако по протоколам это не заметно. Время было такое, что самые безумные идеи не выглядели ни фантастическими, ни даже просто неосуществимыми. Спустя пять лет Елена Ивановна Рерих, соблазняя Чичерина перспективой «буддийской революции», совершенно в духе Унгерна писала, что «учение Гаутамы должно легко проникать в народ» и что Европа будет потрясена «союзом буддизма с ленинизмом».
На первый взгляд, нет никакой логики в том, что библейский Михаил появится на руинах России и Европы, поглощенных «желтым потопом» и обращенных в «желтую веру». Однако противоречие исчезает, если на место «Михаила, князя великого», в ком Унгерн не мог не узнать архангела Михаила, предводителя небесного воинства в последней битве сил Света и Тьмы, поставить не Михаила Романова, а Будду Майтрейю, по-монгольски — Майдари. В китайской транскрипции — Милэ, имя буддийского мессии и вовсе приближается к имени спасителя из «Книги пророка Даниила».
О существовании этого чрезвычайно чтимого в Монголии и Тибете божества Унгерн, безусловно, знал и по крайней мере однажды, в день коронации Богдо-гэгена, побывал в столичном Майдари-сум. Вряд ли ему известны были все детали пребывания Майдари на небе «Тушита» — в мире богов на вершине горы Сумеру, где ныне он находится в чине бодисатвы, но достаточно было усвоить главное: его явление человечеству состоится после триумфа Шамбалы, когда «колесо учения» прокатится по всему миру и все народы земли объединятся под скипетром праведного властителя-чакравартина, каковыми в прошлом признавались Чингисхан и Хубилай. Затем наступит вселенское царство Майдари — принципиально новый период всемирной истории, своего рода постистория. Поэтому Майдари изображался восседающим на лотосовом троне со спущенной вниз одной ногой — в знак готовности сойти на землю.
Ожидалось, что воинство Шамбалы выйдет из недр земли не раньше, чем нарастающая с каждым поколением испорченность мира достигнет того предела, за которым он просто не сможет существовать. Приходу Майдари будут предшествовать обычные перед концом света бедствия: эпидемии, смуты, войны, голод, упадок нравов, физическое вырождение человека и животных — словом, все то, что, по пророчеству Даниила, предвещало пришествие Михаила и что Унгерн в годы Гражданской войны наблюдал в настоящем или предвидел в ближайшем будущем.
Он, возможно, со всей определенностью так и не сформулировал для себя тезис о том, что «северная война» и Армагеддон, архангел Михаил и Ригден-Джапо как воплощение Майтрейи-Майдари есть не более чем разные имена одних сущностей, и уж тем более не хотел распространяться об этом перед красными командирами и политработниками, но если это так, тогда разнородные элементы его сумбурной эсхатологии уже не кажутся противоречащими друг другу. Реставрация европейских монарших домов и династии Цин становится прологом вселенской теократии синкретического толка, вера в богооткровенность Священного Писания легко согласуется с прогнозом о близком конце христианского Запада и торжестве буддизма, а сведения о возникшем в Вавилоне «еврейском интернационале» — с представлениями об издавна противостоящих ему и действующих в столь же глубокой конспирации обитателях Шамбалы. В этом случае система взглядов Унгерна обретает завершенность, цельность и абсолютную самодостаточность, свойственные продуктам параноического мышления. Она мало отличается от аналогичных концепций легиона доморощенных мистиков теософской закваски, скучных психопатов или энтузиастов-самоучек и не представляла бы никакого интереса, если бы ее автор складывал эти кубики за письменным столом, а не в монгольской степи, ощущая себя и пророком, и первой зарницей близящейся грозы.
Накануне
Вернувшись из Ван-Хурэ в Ургу, Унгерн продолжил подготовку к походу на Советскую Россию. Тогда же он задумался о необходимости идеологического обоснования этой акции, в итоге появился программный «Приказ русским отрядам на территории советской Сибири», известный как «Приказ № 15». Отпечатанный в консульской типографии в большом количестве экземпляров, он, в отличие от других связанных с Унгерном документов, не был погребен в архивах и не раз воспроизводился в советской и эмигрантской печати. Кто-то называл его «мистическим», кто-то — «живодерским», а Рябухин рассматривал этот странный циркуляр как «продукт помраченного сознания». Здесь, несомненно, отразились идеи Унгерна, хотя сам он едва ли приложил к нему руку, выступая, главным образом, в роли заказчика и редактора. Непосредственное авторство принадлежало, по одним сведениям, Оссендовскому и полуфиктивному начальнику штаба дивизии Ивановскому, по другим — приказ был плодом коллективного творчества не только этих двоих, но еще и Войцеховича, и Тизенгаузена, и его жены Архангельской — ургинской симпатии барона. Голубев сообщает, что пятеро соавторов трудились над ним в течение трех дней, распределив, очевидно, между собой параграфы чисто военного и политического содержания. Результатом их усилий и стал знаменитый «Приказ № 15», «равного которому не помнит русская история».
«Вы, кажется, воевали на своем веку порядочно и знаете, что этот приказ является совершенно необычным», — обращаясь к пленному барону, констатирует один из членов следственной комиссии. «Думали ли вы, что он будет распространяться помимо ваших войск, попадет к населению?» — спрашивает другой. Утвердительный ответ не избавляет следователей от недоумений: «Вы знали состав населения: казаки и инородцы. Разбираться в такой отвлеченной философской штуке, как этот приказ, для них трудно». Следует еще несколько аналогичных соображений, призванных уличить Унгерна в нежелании раскрыть подлинные мотивы издания «Приказа № 15», наконец тот не выдерживает и отвечает коротко: «Судьба играет роль. Приказ остается бумагой».
На другом допросе Унгерн объяснил, что издал этот приказ с целью «придать большее значение походу», однако особых надежд на него не возлагал, и вообще — «бумага все терпит». Сам же он надеялся не на приказ, а на «военное счастье, всегда ему сопутствовавшее и лишь теперь изменившее».
В преамбуле чувствуется легкое перо Оссендовского. Литературную карьеру он начинал как русский, а не как польский писатель, к тому же набил руку на таких воззваниях, когда служил в Осведомительном отделе у Колчака. Впрочем, и Архангельской с ее бойким умом вполне по силам было имитировать стиль тогдашней казенной публицистики правого толка: «Россия создавалась постепенно, из малых народностей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии особенностью государственных начал. Пока не коснулись России в ней по ее составу и характеру не применимые принципы революционной культуры, она оставалась могущественной, крепко сплоченной империей. Революционная буря с Запада глубоко расшатала государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд. Народ, руководимый интеллигенцией, как общественно-политической, так и либерально-бюрократической, сохраняя в недрах своей души преданность Вере, Царю и Отечеству, начал сбиваться с прямого пути, указанного всем складом души и жизни народной, теряя прежнее, давнее величие и мощь страны, устои, перебрасывался от бунта с царями-самозванцами к анархической революции и потерял самого себя». И т. д.
Затем идут параграфы, определяющие маршруты движения войск, способы создания повстанческих отрядов, их тактику, порядок снабжения и пр. Их автором были, вероятно, Ивановский и Войцехович, но наверняка дело не обошлось без подробных устных, а то и конспективных письменных указаний Унгерна.
В этой части приказа наибольшую известность приобрели два пункта, посвященные методам санации захваченных территорий.
Это 9-й: «Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями. Все имущество их конфисковывать».
И 10-й: «Суд над виновными м. б. или дисциплинарный, или в виде применения разнородных степеней смертной казни. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что по мере совершенного упадка нравов в России и полного душевного и телесного разврата нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна — смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия изменились.
Нет „правды и милости“[171]. Теперь должны существовать „правда и безжалостная суровость“. Зло, пришедшее на землю, чтобы уничтожить божественное начало в душе человека, должно быть вырвано с корнем. Ярости народной против руководителей, преданных слуг красных учений, не ставить преград. Помнить, что перед народом встал вопрос „быть или не быть“. Единоличным начальникам, карающим преступников, помнить об искоренении зла навсегда и до конца, и о том, что справедливость — в неуклонном суде».
Все это — идеи самого Унгерна. Эксцентричный 18-й пункт тоже не мог возникнуть без его вмешательства, здесь ощущается типичная для фронтовика неприязнь к штабным, усилившаяся в годы Гражданской войны, когда штабы в белых армиях разрослись до немыслимых пределов. На такие должности рекомендовалось назначать «поляков, иностранцев и инородцев», а для того, чтобы отделить «эту сволочь», как называл Унгерн тыловиков, от строевых солдат и офицеров, им предписывалось носить погоны не вдоль плеча, а поперек.