Темень на улице — вырви глаз! Редкие фонари горели только на противоположной стороне улицы — возле светлых, упрятанных за сплошным забором, корпусов ЦИТО.
Ей почему-то стало не по себе — зря ребят отпустила…
Медленно тронулась по обочине пустого шоссе, озираясь в поисках телефонной будки. Сердце гулко забилось. Потому что внезапно, каким-то шестым чувством она поняла, что за нею следят. Кожей, спиной, затылком всем своим существом! И оно было гибельным для её — это чье-то невидимое присутствие…
Быстро домой! И сразу же позвонить Николаю. Все ему рассказать, повиниться за самодеятельность, передать телефоны и адреса.
Она заторопилась, почти побежала бегом к остановке троллейбуса.
Шороха шин на запорошенной мостовой Надя не услыхала — скорее, угадала чутьем и, не осознавая что делает, резко шарахнулась влево, в кусты. Ее все же задело, ударом бампера отбросило вбок — на землю. Метеллический вихрь промчался мимо, тускло отсвечивая красными сигналами поворотов — фары в машине были погашены…
Припадая на правую ногу, Надя бросилась бежать к освещенной проходной ЦИТО, находившейся метрах в пятидесяти впереди. Задыхаясь, распахнула дверцу дежурки. Старик вахтер ошалело уставился на ополоумевшую растрепанную девицу без шапки — та слетела где-то в кустах…
— Разрешите мне позвонить! Я… меня сейчас чуть не сбила машина!
Вахтер, ворча, — мол, сидела бы дома, — никто б не давил! — пододвинул к ней телефон.
Надя упала на стул, распахнула шубку, путаясь в длинных концах платка, повязанного поверх. Ее колотила дрожь.
Домашний телефон не отвечал — значит Володьки нет дома. Она растерялась: кому звонить? Николаю? Нет, сейчас нельзя его дергать стыдно! Попросила о помощи — он все сделал, подстраховал, хоть людей у него не хватает, а она… на рожон полезла — самовольно отпустила ребят. Вот и напоролась! И поделом…
Идиотка! Соплячка! Вздумала поиграть с судьбой. Николай ведь предупреждал, что с ней не в бирюльки играют…
Дрожащими пальцами сильно сдавила виски.
Хватит трястись, истеричка! Шальная дура! Вздумала изобразить из себя Шерлока Холмса вместе с доктором Ватсоном — верните кота! Ах, самодурка чертова! Вот сейчас тебя разотрут в порошок, наподобие той трухи, что в поезде с полки просыпалась… И правильно. Так и надо! Ты что, сразу не поняла, что означают эти слова — МАКОВАЯ СОЛОМКА?! В какую историю вляпалась?! Таких экзальтированных дур надо учить…
— Можно мне немного у вас посидеть, в себя прийти?
— Да, сиди уж! Чайник сейчас поставлю.
Старик вахтер включил однокомфорочную старенькую электроплитку, водрузил на неё видавший виды чайник и стал аккуратно разворачивать на клеенке пачку печенья. Почему-то при виде этого печенья у Нади сердце оборвалось.
Господи! — подумала она, — вот же ты, жизнь! Упакована ровными кусочками дней, друг на друга уложенных, ты — такая привычная, простая знакомая, — вдруг в один миг оборвешься, раздавишь и отлетишь… чтобы ложиться на стол к другим такими же ровными отмерянными кусочками…
Как бы я хотела сейчас быть этим вот стариком — все у него отгорело, все отжилось, бури все позади — только чай и сухое печенье осталось. Простая и ясная стопка дней!
Ну почему это все происходит со мной? Господи, почему? Что же делать? Ах да, позвонить. Но кому…
Телефона Петера она не знала — они так сумбурно расстались: ни он не успел записать, ни она не подумала… Да и не до того было! А потом обращаться к нему за помощью ей не хотелось — не хватало ещё иностранца в эту историю втягивать!
Маргота сейчас в театре — у неё «Лебединое». А если… Георгий! Грома…
Надя быстро открыла записную книжку на букву «т». «Театр». Завлит Георгий Шведов. 433 — 57–86. И набрала номер.
Гудки… а, нет! Сняли трубку!
— Георгий? Это Надя… Надежда Санковская.
— О, привет, Надь, рад тебя слышать! Что-то случилось — у тебя голос такой?
— Да нет, ничего особенного, просто… Слушай, ты не мог бы сейчас в одно место приехать? Ты извини, это наглость чудовищная — дергать тебя на ночь глядя! Вы наверно с семьей отдыхаете…
— Уже еду! — он по голосу понял: у неё что-то стряслось. — Ты где?
Надя коротко объяснила.
Через сорок минут Георгий появился в дверях проходной.
6
Глухой ночью Надя с Георгием пили водку в кухне на Юго-Западной. Перед тем они на минуту заехали к ней домой и накормили собаку. Горыныч кругами бродил по пустой квартире — Володи дома не было. И тогда они рванули к Громе — Надя просто не могла в эту ночь оставаться одна, и Георгий без слов это понял.
На часах — половина третьего. Разговор вился кругами. У ног хозяина дремала Чара.
— Слушай, объяснишь ты мне наконец или нет, что с тобой происходит? Грома видел, что она смертельно напугана, но при этом наотрез отказывается что-либо объяснить…
— Ну что ты к мне пристал? Плохо мне. Может такое быть с человеком? Могу я просто так посидеть — без дурацких допросов?
— Да, сиди ради Бога… Тоже мне, партизанка! Никто тебя не допрашивает. Не хочешь говорить — не надо! — он наполнил граненые стопочки. — Только зря ты так: глядишь, смог бы чем-то помочь.
— Никто мне не сможет помочь. Я сама, понимаешь? Моя каша — мне и расхлебывать… И впутывать никого не хочу. Потом, может быть, расскажу… Как-нибудь.
— Как скажешь! Давай озаримся, — они чокнулись и выпили. — Это наше озаренье порождает в вдохновенье! — продекламировал он нараспев. — У нас в институте такая присказка была. Очень мы её всем курсом любили…
— Грома… мне жутко неудобно. Что твоя жена скажет? Ввалилась к вам среди ночи, потревожила Лиду, наверное. Она спит?
— Без задних ног… Этому занятию она сейчас предается круглые сутки, потому как гриппует. Так что, не боись — никого ты не потревожила.
— Понятно… — Подперев щеку ладонью, Надя угрюмо уставилась на графинчик с водкой. — Какие вы счастливые!
— Это почему же?
— Ну… так!
— Доходчиво, нечего сказать! Так ведь и ты счастливая.
— Ага, я счастливее всех!
— Ты дура, ангел мой! — он поглядел на неё с нескрываемым удовольствием. — У тебя буржуазное понимание счастья. И вообще, ты самая настоящая буржуазка!
— Это как?
— А так. Жещина, значит. И при том — настоящая. Без всяких там эмансипэ… Ты вот вспомни «Фауста»: «Остановись, мгновенье!» — это же смерть! Все наши представления о налаженной жизни, о счастье — только призрак. Дунь на них — и развеются.
— Кажется, я об этом где-то читала…
— Это не я придумал. Это истина.
— Вот как… Так что же тогда не призрак? Что не развеется?
— Наверное, то, чего нельзя потрогать. По-моему, бесценно только то, что неуловимо. Да вот, послушай… Это называеся «Письмо к другу». С эпиграфом: «Неспокойно, братцы, неспокойно…» Сергей Борзенков.
И Георгий начал читать глуховатым, каким-то незнакомым резким голосом…
Неспокойно, братцы, неспокойно…
Промелькнула юности пора.
Как мелькнула? Ведь ещё вчера…
Но скажи мне, были мы достойны
Наших дарований? — Если есть
Наши дарования… И все же,
Как ни относись, по пальцам счесть
Можно то, что мы с тобой, Сережа,
Сделали хорошего. Живи.
Будто центробежной лютой силой
Завертело нас и закрутило.
Еле на окраинах Москвы
Зацепились. Бывшие предместья.
Тушино впитал твой жадный стих,
Мой — Медведки. Но, сказать по чести,
Я теперь доволен, я притих,
В преферанс играю, в ус не дую,
Сплю до полдня, сяду за стихи
И каких-то чертиков рисую
На полях бесплодной чепухи.
Нам, к Москве приваренным всей кровью,
Что нам? — Добрюзжим, додребезжим.
Ах, Москва! Единственной любовью
Мы еще невольно дорожим.
— Это чье? — Надя встрепенулась и в глазах её замерцал беспокойный жадный свет.
— Мое.
— Ты…ой, Гром! Какой же ты молодчина… А еще?
— Не надоело?
— Ну, что ты! Пожалуйста еще.
Он помедлил, опустил голову и начал читать зло и мерно, не глядя на нее.
Желчен, мелочен и зол
Кто он, я? Откуда?
Жизни не было. Был стол,
Грязная посуда.
Жизни не было. Низал
День за днем и подбирал
К слову — слово, к строчке
Строчку. Весь мой капитал
Бренные листочки.
Набежала, натекла
Роненькая стопка.
То ли жизнь она сожгла,
То ли ей пора пришла
Выйти на растопку.
Ах, истлевшие деньки,
Век мой человечий!
Вы ль обуглились, легки,
В остывавшей печи?
И не желтая звезда,
И не ветер ломкий
Уводили вас туда,
Где развеяны года
Выжженной соломкой.
Но не в том ведь дело — в том,
Что приходит слово,
Словно отдаленный гром
Бытия иного. [3]
Надя долго молчала. Потом подняла голову.
— Как же… как ты С ЭТИМ живешь? Не думала, что ты… поэт.
— Ну, это слишком сильно сказано! — он мял свои пальцы под столом, все ещё не поднимая глаз.
— Глупости! Ничего не сильно… Представляю, как Лида тобой гордится! Я бы ног под собой не чуяла…
— А она не знает.
— Чего не знает?
— Ну… про это. Ей это неинтересно. Ну и… в общем, я не показывал. Так, иногда балуюсь для себя.
— Да ты с ума сошел! Что значит «балуюсь»?! Это надо людям читать! Чтобы знали, что живы, что не сдохли пока! Ты не можешь, Георгий, — пойми, не можешь скрывать свои стихи! Они уже не твои. Они… и как это — жене не показывать! Это ведь для тебя самое главное? Да? — Надя глядела на него, затаив дыхание…
Эти слова о Москве… и этот мерный рокот преображенного голоса… боль, с которой его душа осознавала и раскрывала себя… Все это как-то резко и вдруг сроднило её с этим человеком. И это чувство внезапной близости было настолько ошеломляющим, настолько острым, что ей показалось, будто её собственную душу пропороли насквозь… и в эту рваную рану всадили душу другого — того, который сидел сейчас перед ней.