— Даю! — и в подтверждение этого Надя с хрустом куснула яблоко.
— Значит, о бюллетене не беспокойся, все улажено — я с одним врачом уже договорился… Сделает все как надо! Диагноз: травма, полученная при автомобильной аварии. Эту байку я и в театре расскажу: мол, попала в аварию за городом, по дороге к друзьям на дачу. У них и отлеживаешься… Ничего, мол, страшного нет — недельки через две будешь как новенькая! Ну вот… А врач этот — Паша — он в местной больнице работает. Так что и печати, и даты — все совпадает. Голыми руками нас не возьмешь! Только ты тут потихоньку… лады? Помаленечку оживай. Как это говорят у вас, балетных, — в пол-ножки! Во, запомнил! Ты сейчас потихонечку в жизнь вползай… А уж потом засверкаешь! В полную силу! Это уж я тебе обещаю…
— Слушай… — она замялась. — Меня наверное с роли снимут.
— И не надейся! — он замахал руками. — Не отвертишься. Это ведь — не то, что по Москве за котами шастать!
Не слушая его протестов, Надя все же пошла провожать его до автобуса. Остановка была как раз напротив того магазинчика, о котором он говорил, на краю дачного поселка. Надя надела темные очки, которые Грома прихватил для неё из дому, подхватила на руки Змея Горыныча, а Ларион, естественно, сам увязался следом. Так и шли они вчетвером по рыхлому глубокому снегу, начинавшему кое-где подтаивать. Наружный термометр показывал температуру около нуля — опять наступала оттепель.
Тропинка утопала в сугробах, и Надя то и дело оступалась, проваливаясь в снег. Но это ей даже нравилось. Ей теперь все начинало нравиться! Какая-то светлая радость оживала в душе. Она и боялась в неё поверить, — а вдруг спугнет! — и в то же время грелась в тепле этого ещё слабенького тлеющего огонька. Она почему-то была почти уверена… да нет, слово «почти» тут не подходило, — знала и все! — что огонек тот негасим. Что его уже не задуешь, не зальешь ни водой, ни слезами… Да и слезы все вышли, истаяли как прошлогодний снег.
И, прощаясь на остановке, Георгий точно так, как это было в её недавнем сне, перекрестил Надю, отступив на два шага назад. А она поклонилась, — не низко, скорей обозначив поклон, — но всею душой, всем сердцем… и он понял это.
А вернувшись в дом, притворив дверь и заперев её на засов изнутри, она в чем была, — в сапогах, в шубейке, — поднялась в свою комнатку, где висела в изголовье кровати икона Троицы. И бухнувшись на колени, упала и долго лежала так неподвижно. А потом что-то занялось в ней — какая-то сила, шедшая напрорыв… И сотрясаясь от дрожи, она зарыдала.
— Господи, Боже мой, Ты прости меня! Прости за все окаянную, блудную дочь Твою… Господи! Недостойна я радости, недостойна любви! За что милуешь меня, за что спасаешь? Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…
Что-то прорывалось в ней, нарывом зревшее много лет, и покаянные слова, хлынувшие из самого сердца, были как грозовой ливень, озаренный молниями средь зимы…
И потом, когда она поднялась, все в ней стало ясно и чисто, как бывает ясен и чист воздух после грозы. И сбежавши вниз по ступенькам, скинув шубку сапоги, Надя нашла ведро, тряпку, и стала драить и мыть весь дом. И к полудню закончив уборку, она помылась в тазу, легла и спала так долго и безмятежно, — без пробужденья и снов, — как спала только раз в жизни: на даче, на раскладушке под лиственницей, — сдав госэкзамены «на отлично», спала уже балериной, принятой в труппу Большого театра!
Но то была юность её — восемнадцать лет! — и теперь, спустя десять, она вновь обрела полноту, но уже в новом качестве, на новом витке спирали… И прекрасней очищающей силы покаяния, прорвавшегося внезапно из самой глубины естества, Надя ничего в жизни своей не знала.
«Исповедаю Тебе, Господу Богу моему и Творцу, Во Святей Троице Единому, славимому и поклоняемому, Отцу и Сыну, и Святому Духу, вся моя грехи, яже содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прешедшия дни и нощи…»
11
И все же не удалось ей «вползать в жизнь потихоньку»… В воскресенье — накануне Громиного приезда — её уединенную тишину нарушил нежданный гость. Человек в черном пальто. Коля Ставрополь.
Только на этот раз он был не в пальто — на нем была короткая дубленка. Ударил мороз, наконец возвративший земле долгожданную зиму.
Она увидала его в окно — он шел о тропинке к дому, подняв воротник и выпуская густые клубы пара. В руках у него белел удлиненный бумажный сверток.
«Чему быть — того не миновать!» — решилась Надя и распахнула дверь.
В свертке оказались цветы. Чайные розы. На крепких, усеянных мясистыми шипами, зеленых стеблях.
— Вот… это вам. Могу я войти?
Он не стал раздеваться. Отказался присесть. Был крайне вежлив и немногословен.
— Не удивляйтесь, у меня просьба к вам. Небольшая. Намекните федералам… вашему человеку — ну, вы понимаете… Мы не хотим лишнего шума и не любим никому доставлять лишних хлопот. А с варягами сами разберемся. Только пусть дадут нам спокойно дышать. Не надо перекрывать кислород. Вот так, примерно, и передайте. Он поймет. А там… поживем — увидим. Ну… успеха вам! И забудьте об этой истории. И еще. Спасибо!
— За что?
— За то, что такая вы… сумасшедшая.
Он ухмыльнулся, кивнул ей и вышел.
А она так и стояла как вкопанная с цветами в руках, пока он не растворился в вечерних сумерках. Тугие бутоны, склонившиеся едва ли не до полу, легонько подрагивали. Надя положила их на стол и села на пол. Там, где стояла…
Она поняла, что только теперь — в эту минуту — история кота Лариона кончилась. Кот был найден. Жизнь совершила круг и отпустила её. На волю!
И на следующий день едва рассвело и золотистый ласковый свет лег на побеленные снегом крыши поселка, Надя, которая не спала всю ночь, быстро оделась и растворила дверь утру. Она вдохнула морозный воздух и пошла, а потом побежала — в жизнь, в свет. И когда за околицей дачного поселка она остановилась, чтоб отдышаться, то почувствовала вдруг, — физически ясно, что беременность её была мнимой. Что её не было и нет. И все хорошо… И если будет у неё ребенок, то не от Володи, нет! Но это уж — как Бог даст…
А былая её убежденность, задержка — это был только страх, обретший материальность, подчинивший себе даже женский ритм её естества, ставший плотью её психики, её физических ощущений, продиктованных исступленным сознанием… Это морок и тьма проросли в её плоти, подмяли её под себя. Но то была только иллюзия…
Надя сняла шапку, тряхнула головой, порыв ветра швырнул на разгоряченное лицо разметавшиеся волосы… и словно бы освобождаясь из незримого плена, все ускоряя шаг, она повернула назад, к дому.
В конце января Надя вернулась в Москву. В театре ей, как ни странно, многие искренне радовались — оказалось, её отсутствие было заметно. Это здорово приободрило. И с какой-то новой для себя методичностью и выровненностью усилий она начала приводить в порядок свой физический аппарат — стала приходить в форму.
Репетиции «Сестры Беатрисы» шли полным ходом. Педагогом-репетитором состава солистов назначена была Меньшова. Главную роль во втором составе репетировала Надя Орлова. Однако, в день премьеры, назначенном на начало апреля, партию Беатрисы по-прежнему должна была танцевать Надежда Санковская. И права её на первенство теперь никто не оспаривал… Она должна справиться. Должна! Очень многие верили в это. Потому что у Надежды Санковской словно выросли крылья — так несказанно она переменилась.
И Надя каждый день поднималась на лифте на верхнюю сцену. И сходила с пьедестала в образе Девы. И вырастала сама над собой — легко, на удивленье легко после такого-то перерыва ощущая всю естественность и органику танцевального языка, на котором ей довелось говорить…
В конце февраля, когда репетиции были перенесены на основную сцену, Надя заметила в зале Федорову. Та сидела в сторонке, стараясь казаться незамеченной.
«Прямо как я недавно на злополучном прогоне „Баядерки“… — подумала Надя. — Только это было, кажется, так давно… как будто бы в прошлой жизни.»
Выйдя на пенсию, Федорова продолжала бывать в театре. Она не могла без него существовать, как, впрочем, и он без нее. И вот, наконец, по театру разнеслась весть: Анна Сергеевна Федорова назначена на должность педагога-репетитора согласно штатному расписанию! Теперь можно было дышать… Приближалась весна.
И вот как-то вечером после одной из изнурительных репетиций, когда Надя сидела у рампы без сил, Федорова поднялась из зала на сцену и подошла к Наде. И нарушила свой негласный обет молчания.
— Неплохо, Надя, совсем неплохо! Рано ещё поздравлять — сыровато, но… вижу, вы справитесь.
Надя от смущения стала пунцовой и не нашла слов в ответ — только мялась на месте, кутаясь в свой халат.
— Знаете… — Федорова испытующе взглянула на нее. — Я бы вот здесь, в самом конце вариации сделала вот так…
И она, бросив сумочку, стала показывать. Надя кивала, стараясь сдержать волнение, — ЕЕ, Анна признала ее! Федорова встала в финальную позу, словно точку поставила, и обернулась к Наде.
— Конечно, вы вольны делать по-своему…
— Анна Сергеевна! — задыхаясь, Надя перебила её — от собственной дерзости у неё перехватило дыхание. — А вы… вы не согласились бы репетировать эту роль… со мной?
— Ну… не знаю. Что скажет господин Харер — это его балет.
— Он согласится. Я уверена… Да, он почтет за честь, что вы будете работать вместе с ним! А я… я буду просто счастлива!
Федорова улыбнулась. Кивнула. И, подхватив свою сумочку, скрылась в кулисах.
А на следующий день приказом по театру было объявлено, что Анна Сергеевна Федорова готовит с Санковской партию Беатрисы.
Надя ног под собой не чуяла! Жизнь танцевала… И только три человека не вписывались в круг ликования, который будто высвечивался подле нее… её муж, Георгий и Петер Харер.
Володька дома не появлялся. Или являлся тогда, когда заведомо знал, что она в театре. Он, по-видимому, понимал, что той Нади, с которой он прожил пять лет, больше не существует. Ее нет. И она к нему никогда не вернется. Потому что та Надя, которую он увидал, когда она переступила порог своего дома, вернувшись из загородного пристанища, — это была не его жена. Это была другая женщина. Лучше ли, хуже… он не знал. Но знал одно ему не сладить с ней. При ней ему не с руки будет окидывать мир презрительно прищуренным оком, сознавая ощущение своего явного над ним превосх