или нет… Это уж, как говорится, её трудности. Но сам факт причастности решил все!
Так, вроде и с этим разобрались. Владельцы соломки, скорее всего, рассуждали примерно так: невесть что этой бабе с котом придет в голову надо от неё избавиться. Убрать с дороги. Да, так они и поступили — её попросту выбросили из поезда, использовав в качестве приманки кота. И как точно все рассчитали: если этой чертовой бабе больше делать нечего, кроме как таскаться по Приуралью с идиотским котом, значит она принадлежит к тому типу экзальтированных дур, которые за любимого котика душу продадут… И значит, если лишить эту дуру любимого «масика» и намекнуть, куда скрылся с её сокровищем злодей-похититель, — то она, ничтоже сумняшеся, ринется вдогонку за своим сокровищем, позабыв обо всем на свете!
Сказано — сделано! Ее убрали из поезда. Причем, лишнюю свидетельницу важно было не только убрать, но и задержать насколько возможно — мало ли, вдруг, догадавшись обо всем, она загорится справедливой жаждой возмездия, и тень Коррадо Катаньи — идейного противника всех мафиози — помрачит её воспаленный рассудок… Иными словами, вдруг ей взбредет в голову добраться на попутке или на такси до Казани, оттуда долететь до Москвы самолетом, опередив прибытие поезда, и встречать их, голубчиков, — тепленькими! — в сопровождении людей в штатском…
Этот маршрут она «просчитала» в уме, позаимствовав карту местности у одного из попутчиков, в ожидании прибытия в Москву…
Похоже, этот ход её рассуждений соответствовал истине. Конечно, бандиты ничего не знали о ней — ни о роде занятий, ни о характере… Точно так же, как и она о них ничего не знала. Теперь Надя не сомневалась — тот, кто украл Лариона, и был владельцем мешков! Она знала это так же точно, как то, что она найдет этого человека и вернет кота.
Чего бы это ни стоило!
Прибыли. Все! Москва…
На перроне суета, давка, все что-то кричат, смеются, обнимают друг друга. Надя обречено волокла свой чемодан, казавшийся ей сейчас страшно тяжелым, и думала, что Володька наверное с ума сходит — он же должен был встретить ещё её вчера. Она же давала ему телеграмму о дне своего приезда. И вот не приехала. И — ни слуху ни духу…
Знала, что на такси денег не хватит.
Метро. Озноб. Гул в душе.
Не заболеть бы…
Непременно заболею! Как доберусь до дому — немедленно ванну, грелку и стакан коньяку!
Так уж и стакан? — полушепотом. Это она улыбнулась своему второму «я», с которым завела в поезде разговор. — Может, пары рюмочек хватит?
— Нет, стакан! — боднулось в ней диковатое и упрямое существо, которому она тут же решила подыскать имя. Или прозвище. И, конечно, не подыскала…
— Я тебя дразнить буду! — постановила Надя и от этого немного взбодрилась и повеселела.
Выползла из метро — и вниз переулочком.
«Вон он, мой домик, плавает в мороси, сонный, туманный… Сумерки валятся, хороводятся с ветром, вздыхают, качаются…»
— Это ты качаешься! — передернула плечами, ускорила шаг.
Трехпрудный переулок. Старый московский дворик. Дом в глубине двора. Первый этаж. Темно…
— Опять в подъезде лампочку вывернули, — это вслух, в пустоту. Ключи-то где? А, вот они, вот они…
Лязг. Лязг… Поворот ключа.
Вошла. Никого. Свет включила.
Пахнет как хорошо — похоже, картошечкой жареной! Шубку — на вешалку, сапоги — вон! В ванну скорей — горячей воды и пены, побольше пены… белой, душистой… Пока наполняется, обошла комнаты.
Елочка! Ровненькая такая, пушистая… ещё лесом пахнет. Подошла, погладила ветки.
— Привет! Это я. Ждала меня? Или он тебе ничего обо мне не рассказывал?
Записки нет — ну конечно, он же ищет её, может быть, на вокзал поехал. Что с ней случилось, думает, — с Кошкой моей, — поезд-то прибыл благополучно. Она же из Екатеринбурга звонила, что приедет этим поездом «Абакан — Москва», двадцать четвертого декабря, в семнадцать десять… Потом ещё и телеграммой прибытие в этот день подтвердила. На всякий случай… Подтвердила-то — подтвердила, ан, нет ее! Тут невесть что подумаешь…
— Бедный ты бедный! Досталось тебе… Но раз уж связался с такой теперь уж терпи.
В кухне на белой картонке Ларионова миска. Увидела, села и заплакала. Замутило всю душеньку, повело…
— Ну вот, ещё чего! — вскочила. — Не буду! Не хватало, чтобы Володюшка меня в таком размазанном виде увидел. В ванну, в ванну скорей! Прыг… и замерла-а-а!
Это «а-а-а» Надежда провопила истово, с наслаждением, бравируя грубоватой броскостью тембра, словно этот её боевой клич начинал отсчет нового времени — времени, в котором она превратится в непобедимую бесстрашную воительницу, и все на свете будет ей по плечу!
Полуприкрыла глаза. И совсем другим голосом — глухим, упавшим:
— Ничего, старуха, прорвемся…
Похоже, прорываться придется с боями, — это уже не вслух — про себя. Похоже, история наша с тобой какая-то неважнецкая. Мерзопакостнейшая история!
— Не хочу, не хочу, не хочу! — диким выхрипом, вынырнув из бушующей блеском пены. И тут же туго зажала свой рот рукой.
— Сейчас на все наплевать, красоту наводить — сейчас приедет Володька! А все остальное потом. Завтра… Отогреюсь, отмокну. Ларион, противный котяра, где ты? Не боись, я тебя не брошу!
Надя скоро совсем расслабилась, стала задремывать. Домашний покой и горячая ванна растворили усталость и страх. А нехорошее предчувствие близкой беды, засевшее в подсознании с самого начала поездки и с пропажей Лариона превратившееся в уверенность, теперь казалось тяжким и несбывшимся сном. Мороком. Наваждением…
Будто не было ни обрезанной шлейки, ни бутылки, зажатой в руке бандюги и угодившей в окно вместо того, чтобы расколоть ей череп… Не было ни привода в милицию, ни маковой соломки, ничего… Только пена. Белоснежная пена с радужно мерцавшими пузырьками. Вот она играет, ласкает, тешится, а потом исчезает прямо на глазах…
— Вот и жизнь моя тешится… играет со мной. Красиво как! Спать хочу… Не добреду до кровати…
Хлопнула входная дверь. Шаги!
— Надька! — ворвался в ванну прямо в пальто, в ботинках. Из пены выхватил, к себе прижал, целует, целует… — Надька ты Надька — кочерыжка паршивая, как ты меня напугала!
Вода стекает по полам пальто, искрится, подмигивает пенистым облачком… и исчезает.
— Володюшка! Милый ты мой… — ох, как же хорошо на руках у него!
Подхватил, понес — коридор, проем двери в спальню. Теплый свет ночника, неразобранная кровать.
Покрывало холодное — шелк скользнул под её разгоряченным телом, сразу намок, и влажный округлый след ещё долго не высыхал, темнея на кремовом шелке, небрежно отброшенном на пол…
— Чай горячий какой! Жжется.
— Я туда коньяку добавил. Ешь ветчину. Ты не ешь совсем.
— Не хочу. Я пить хочу. Отдай мне свой лимон — ты его сейчас бездарно загубишь. Ломтик лимона в чашке надо аккуратно давить. Ложечкой… Вот так! А он у тебя плавает как неродной. А потом ты его выбросишь в раковину, а из раковины в мусорное ведро. И он там увянет, полный никому не нужного сока, такой беззащитный, желтенький и печальный… А мне его жалко. А ты ужасный. Противный! У-у-у…
И Надя переползла к мужу на колени, вцепилась в мягкую тонкую шерсть свитера у него на груди и стала почесывать.
— Соскучила-а-ась… Спать хочу! Вот.
И подумала: «Ну и мужик у меня — кажется, сама себе начинаю завидовать…»
Над кухонным столом покачивался оранжевый абажур, подрагивала шелковая бахрома, нечаянно задетая её рукой. Плыл сигаретный дым — Володя курил, поглядывая на жену, пил коньяк.
— Поешь! Давай-ка. Вот так… А теперь рассказывай все в подробностях.
— А нет никаких подробностей. Я тебе все уже рассказала.
— Ну? И кто, ты думаешь, взял кота? Эти парни?
— Не знаю. Не думаю… Надо немножко в себя прийти и хорошенько над этим поломать голову.
— Слушай, толстун, плюнь ты на все! Себе дороже… Завтра поедем на Птичку — я тебе там такого кота откопаю! Хошь мохнатого, хошь лысого, серо-буро-малинового в крапинку…
— Сам ты мохнатый! И не надо мне в крапинку. И пожалуйста, я тебя прошу — не будем об этом. Дело даже не в Ларионе… Жизнь на меня наехала, жизнь, понимаешь?! В общем, я верну его, верну и все! Я так решила.
— Толстунчик, как-то все это не ко времени. Ну, далось тебе! Ладно, ладно, не буду… У меня сейчас такой заворот: Вагиф оказался работать с контрактом на сахар, который Валька добыла, а там мало не покажется пятьдесят тысяч тонн! Надо где-то срочно добывать деньги. А тут ещё зреет крупное строительство в Саратове, надо срочно туда лететь.
— Какой Саратов, какое строительство?
— Саратов — это город такой. А строительство — крупное. Есть там один директор авиазавода… молодой и активный. Он строит коттеджи по особой технологии — у них очень низкая себестоимость, а я свожу его с моими американцами, они готовы вложиться… И ещё с этим саратовским Василием могут кое-какие выгодные нефтяные делишки нарисоваться — Руслан тут на днях купил восемь тысяч тонн мазута… Да ты не слушаешь?
— Извини. Действительно засыпаю… — Надя вдруг почувствовала, что в ней нарастает глухое смутное раздражение.
— Только позвони Марготе — она вчера чуть телефон не оборвала: где ты, да что… На вокзал ночью ехать хотела. Я отговорил.
— Почему?
— Но это ж бессмысленно! Если ты не в поезде и не дома, то уж точно не сидишь на вокзале…
— Да, логично.
Надя вдруг поняла, что их вечер как-то разом скорчился и угас, не успев разгореться. Ей стало тоскливо. Вот и встретил, вот и отогрел! А она-то дура так надеялась…
— Володь, я что-то не пойму: при чем тут эти твои дела и мой кот?
— Не твой, а наш.
— Нет мой — ты от него только что отказался.
— Толст, ты устала, пойдем я тебя уложу.
— Нет уж постой! Зачем ты мне начал петь про тонны сахара и мазута? Это я решила вернуть кота, при чем тут ты? Я, понимаешь? И занимайся на здоровье мазутом!
— Надь! — он взглянул на неё снисходительно. — Ясно ведь, что всю эту историю придется расхлебывать мне.