Нагрелась грудь, аж сердцу тяжело стало… И Варвару-то он заприметил скорей всего для того, чтобы с ней от головы своей спрятаться. Голове там делать нечего, другие детали требуются.
Тосковать он о ней будет много. Она — тоже ручеечек, тоже свалить может. А свалишься — не встанешь.
«Не сердись на меня, — попросил ее Егор, — не сердись. Знаю: не любят такие, как ты, ох как не любят, когда их не любят!»
Сам ты во всем виноват. Позарился на пустяк, а душа большой разбег взяла… Она летать собиралась, а ты ее прыгать заставляешь — с кочки на кочку.
Мимо прошла Анна, запозвякивала рукомойником.
— Спала хоть немного? — спросил Егор.
Волоски в лампочке под потолком покраснели, и она зажглась.
Егор подошел к ходикам и одним движением подтянул гирю до предела.
В голове у него было тяжело и ясно.
— Попроси отгул-то, — сказала Анна.
— Никакого отгула я просить не буду, — ответил Егор, — не заработал еще.
Один день из жизни Ивана Шамякина
Иван Шамякин заболел.
Бледный, небритый, валялся он на кровати, высасывал папиросу за папиросой.
Потом вскочил и — к дверям.
А на улице дождь. Скоро рубашка облепила худое тело, русые волосы приклеились к голове.
Засунув руки в карманы, шагал Иван, будто знал, куда идет. Прохожие уступали ему дорогу: не потому, что догадывались о его недомогании, а потому, что он казался им пьяным.
Шел он, шел, через весь город прошел, очутился на окраине. Ни дождя, ни ветерка он не замечал.
Ветерок был колюч.
Поежился Иван и остановился. Только тут он, собственно, и осознал, что промок и продрог.
Перед ним лежала неширокая улица из деревянных домиков, спрятавшихся за кустами и заборами. Небо было темно-серое, а улица, домики, зелень были все-таки веселые, вроде бы говорили: «Ничего, ничего, вот пообсохнем, и у нас здесь снова будет тишь да гладь да божья благодать».
Ветерок рябил большие, с черной водой лужи, похожие на озера.
Взбежал Иван на высокое крыльцо и поднял руки.
Так стучат, когда боятся: и того тише рука бьет, а по сторонам глядишь — не сбежались бы люди.
И тут же Иван пожалел: зачем он сюда пришел? Стучит-то зачем? Хоть бы не услышали!
Он уже и руки опустил, он уже ногу назад отставил, ступеньку нащупал. Ведь откроется дверь, увидит он человека одного, и вдруг не по себе станет ему, Ивану Шамякину? Виноват ведь он, душа изболелась, пустота в ней, в душе-то, хоть шаром покати.
Открыла дверь молодая женщина — человек этот самый. Звали ее Тося. По фамилии Козырева.
— Ты? — спросила она больше удивленно, чем испуганно.
— Я, — ответил Иван, и спине стало жарко от колючего ветерка.
— Зачем? Чего тебе надо?
— Болею я… — вырвалось у Ивана. Замолчал он, ждал, что она скажет.
А она сказала:
— Входи… Входи давай.
«Не ходи, не ходи, не ходи», — простучало сердце, но Иван шагнул через порог и оказался в коридорчике, оклеенном веселенькими обоями — голубенькими, с серебряными листочками.
Толкнув легкую дощатую дверь, он вошел в невысокую, с тремя окошками комнату. На подоконниках стояли цветочки в горшочках, обернутых цветной бумагой. На столике в углу радиоприемник «Рекорд», рядом патефон, на нем горка грампластинок.
Кровать деревянная, широкая — семейная. Пирамиды подушек с обоих концов.
Обои здесь грустноватые — синие цветы и полосочки.
С комода на Ивана удивленно смотрел розовый пластмассовый пупс. В руке у него связка сосок. В ногах — погремушки.
И ещё раньше, чем увидел Иван за столом усатого смуглого мужчину, сообразил, что пришел зря; передохнул, будто собирался нырнуть, и сказал:
— Наследил я вам, — и стал смотреть вниз, чтобы спрятать глаза.
— Знакомься давай, — тихо предложила Тося, — это Антон.
— Очень приятно, — выговорил Иван, и каждое слово больно борозднуло по горлу; пожал крепкую, твердую ладонь. — Живется как?
Молчание.
— Лучше всех! — будто спохватившись, громко ответил Антон и невесело хихикнул.
— Садись, — коротко сказала Тося.
— В ногах правды нет, — Антон хмыкнул, словно не в силах сдержать смех. — Садись, пропустим по сто пятьдесят кипяточку. Лучше, конечно, этой… Но — нам в делах необходим экономии режим! — и опять невесело расхохотался.
Смех прозвучал как-то очень одиноко.
— Что нового? — спросила Тося, и от голоса ее в ногах Ивана появилась слабость — будто обняться позвала.
— Да вот заболел, что ли. — И дерзкая мысль о том, что они с Тосей говорят непонятное Антону, взбодрила его. — Под дождь угодил…
— Шел дождь и два студента! — мрачно прогремел Антон, а Тося всхлипнула. — Опять? — деловито спросил он и пояснил Ивану: — Бывает… Женщина. Процесс производства у них особый. Спецтехнология. И я предлагаю: полезно бы вместо кипяточку…
— Хочешь? — со слезами спросила Тося.
Иван поднял голову, увидел бездонные ее глаза, из которых в него шло горячее тепло, и радостно ответил, словно спрашивали его:
— Хочу.
— Академик! — насмешливо гаркнул Антон. — Все понимает! — и, гулко стукнувшись головой о верхнюю перекладину в дверях, исчез за порогом.
А Иван смотрел на Тосю и видел ее всю. На ней была черная узкая юбка, каждый бугорок обтянут. Под капроновой кофточкой даже родинку меж лопаток видно. Нравилось раньше это Ивану, а теперь подумал: «Нехорошо, когда женщина для всех просвечивает».
— Усатый — муж тебе?
Она кивнула.
— Пришел вот я, — вырвалось у Ивана.
Тося повернулась к нему. Горячее тепло в ее глазах потухло. Она сказала:
— Поздно.
А он взглянул на ее грудь и вспомнил, такое вспомнил, что шагнул вперед с протянутыми руками. Тося остановила его взглядом и спокойно произнесла:
— Не твоя я теперь, — и зябко поежилась. — Женился?
— Собираюсь, — зло соврал Иван.
— Да уж пора бы. — И ни тоски, ни горечи, ни обиды не уловил он в ее голосе.
Подумал: притворяется; бросился к ней обнял, но — руки сразу опустились, повисли.
— Ну, — прошептала она. — Чего остановился? Хватай давай, пользуйся, как тогда. Ничего ведь тебе больше не надо.
Дверь распахнулась, Антон шагнул через порог, звонко стукнулся головой о перекладину, крякнул от удовольствия, заговорил:
— «Московская» — раз, икра кабачковая — два, икра баклажанная — три, сырок ярославский — четыре, сырок плавленый — пять, колбаска, кильки… Привет рублям от копеек!
Муторно что-то стало на душе у Ивана, решил: выпьет стопку или две и — прощевайте, черт бы вас побрал!
Пластмассовый пупс смотрел на него внимательно, с интересом.
— Где купили? — машинально спросил Иван.
— В универмаге, — ответил Антон. — Можем подарить. Нам он теперь ни к чему.
— Да и мне не надо.
Тося сидела неподвижно, положив нога на ногу, выгнувшись, и Иван доказывал себе, что она нарочно злит его: дескать, посмотри, какую бросил, ладную да вкусную: тебе сейчас по лужам топать, а мы с Антоном в тепле останемся; тебе в общежитие, а мы — вдвоем… понимаешь?
Антон торопливо расставил стопки и тарелки.
— Бюджет у нас того… писк и треск. Ей вот на пальто купили, мне полуботинки на обе ноги по штуке. «Крокодил» выписали, чтобы жизнь веселее была. — Он налил стопки. — Выпьем за то, чтобы скарлатины не было!
— Ну зачем ты, — Тося погладила его по руке.
— Знаешь зачем.
Иван подумал, что они говорят на непонятном ему языке.
— Да и душа у меня веселая, — грустно добавил Антон.
Он намазал кусок хлеба маслом, потом икрой, сверху положил сыр двух сортов, три кильки и зажевал.
— Душа! — зло повторил Иван, выпив, дернулся и невольно посмотрел на Тосю. Главное, в человеке, конечно, душа.
— Профессор, — с набитым ртом одобрил Антон. — Все бы так здорово соображали.
Откусив у кильки голову, Иван спросил:
— А кому она, душа-то нужна?
— Человеку, — еле выговорил Антон, снова набив рот закуской.
— Человеку, — Иван покосился на пластмассового пупса, который не сводил с него глаз. — А что такое человек?
— Ты человек. Она вот человек. Я человек. За стеной у нас человеки живут. Не ахти какие, правда, но человеки. Напротив через улицу тоже. В городе. На всем земном шаре человеки живут. Ясное дело.
Хотел Иван заявить, что иногда человеку плохо живется, но Антон быстрехонько налил стопки и предложил:
— За то, чтоб человеков больше было!
Тося вскочила и — к окну.
Антон закусил губу, будто острая боль его схватила.
«Ко мне она хочет», — решил Иван, улыбнулся, выпил, откусил у кильки хвост и сказал:
— Ваше дело простое. Пальто покупать да полуботинки. Одну пару купили, потом вторую, третью. И так далее и тому подобное. Уа-уа заведете. Пригодится вам этот пучеглазик, — он кивнул на пластмассового пупса. — А может, и двух еще заведете. А дальше? Дальше что?
Молчание.
— А дальше что, я вас спрашиваю!
— Им полуботинки покупать станем, — тихо ответил Антон, продолжая закусывать.
Иван встал, произнес, наслаждаясь каждым словом:
— Жуй, пережевывай. Руки мой перед едой. Уважай труд уборщиц. Переходи улицу в указанных местах. Так?
— Правильно. Быстро же ты захмелел. Так? А с виду крепкий.
— И ты с виду ничего.
Помолчали.
— Образование у тебя какое? — спросил Антон.
— А чего тебе мое образование?
— А оно играет большую роль. Дурак себя любит. Умный — других. Закон природы.
Тяжело опустившись на стул, Иван попросил:
— Плесни-ка. Быстрее выпьем, скорее уйду.
— За то, чтоб все здоровые были, — Антон выпил и с прежней старательностью продолжал закусывать. — А совесть у тебя есть?
— В норме.
— Тогда жить тебе, конечно, туговато.
— Без совести, выходит, легче?
Выждав, пока с наколотой на вилку кильки скапал рассол, Антон прожевал ее и ответил:
— Само собой. Закон природы. Чем человек лучше, тем ему труднее. Горе от ума — слыхал? Дурак, подлец — ему что? Плюнуть, к примеру, захотел, ну и плюнул, где стоит. А честный человек — плевательницу ищи.