‹…›
Мне скоро будет 80 лет. Для полного признания на родине мне не хватает смерти. Вернее им не хватает. Мне не хватает еще одной или двух книг[175]. Я не обещаю тебе, что они будут веселы. Но будет то, что будет.
Я выиграл память о своей жизни. Изменил представления об искусстве. Играл, не передергивая и не переписывая.
Заря жизни была прекрасна. Были друзья. Было неистекаемое вдохновение без завода, спускающего в эту реку отходы. Вдохновение не истекло. Истекла радость утра. Не из чего доплачивать убытки времени.
Люби меня, Никиточка, я был и остался хорошим и далеко видящим человеком, а на веселые письма не хватает погоды.
‹…›
‹…›
Вот выйдут книги. Одна в типографии, другая (первый том) тоже должна выйти к январю 1973 года. Еще две выйдут в тот же год.
Но что будет делать старый дед европейского авангарда потом. Я не умею писать лирику, не умею прямо отражать жизнь, так чтобы она была похожа на иллюминацию. Написать новую теорию прозы было бы хорошо, но я не знаю прозы Запада, незнание языков меня запирает. Может быть, я начну писать что-то вроде «Впечатлений старого читателя от романов, которые не стареют». Это было бы о Достоевском.
Вот и кончается моя жизнь. Вот и прошло твое детство и отрочество. Будущее для тебя неясно, если только ты не найдешь законов морали в самой клетке. Хорошим быть надо. Многие пробовали быть плохими, но оказалось, что печаль о зле «чем старей, тем сильней».
‹…›
Дед Виктор Шкловский.
Печальный оптимист
‹…›
Господи боже мой, не продлевай моих дней, дай ветер в парус и веселую волну. Дай крен лодке. Как я люблю ушедшую жизнь. Не взлетевшие самолеты мечты. Сколько их было придумано.
Целую тебя, друг мой. Будь умным, думай смело. Там подсчитаешь ошибки. За деревьями люди не видят леса, за ошибки принимают нерешения, недорешенные задачи.
Бабушке целую руки. Целую маму и Колю. Что он строит сейчас? Как ходит Таля?
Твой товарищ по мечтам, дед Шкловский
Мяу, мяу. Кошки перевелись здесь, мяукаю за них.
Дорогой Никиточка.
Твое второе письмо с Сократом и Буддой получил. Все хорошо, но не надо перенапрягаться. Великое прошлое ушло, возвращать его можно, только изменяя. Юность тоже пройдет, и ее вернуть нельзя никак.
У нас туманы. Переслали мне письмо из Сассекского университета, он в Англии, в Брайтоне. Он на берегу Атлантического океана. Зовут получить докторскую мантию. Спрашивают рост, объем груди, спрашивают о величине головы. Сенат университета утвердил мое избрание. Смеху-то сколько. Я не сдал в питерском университете ни одного экзамена. Занялся теорией сюжета потому, что об этом никто ничего не написал. Появилась, и не только на этом материале, формальная школа, потом структуралисты. Они сюжетом не занимаются, уверяя, что большая событийная форма не поддается науке. Это их наука имеет свой потолок. Если мне выпишут командировку, то я увижу средневековый ритуал посвящения в доктора. Это выпуск университета, сбор всех его членов. Но мне 80 лет. Академическая наука консервативной страны поняла меня через 50 лет с чем-то. Целую тебя. Смотри вперед. Нравственность, ее законы тоже изменяются. Буквы немы, слова бормочут. Книги говорят. Целую тебя. Ставь перед собой большие, невозможные задачи. Мысль доступна смелым.
‹…›
Ну вот и первое апреля!
Начинали год и первого сентября и первого января. Начнем с апреля.
Высокие мраморные облака. Сильный ветер. Утром прошла по ветви дуба серая непричесанная белка. Похожа она на муфту, но у муфты нет хвоста. Холодно, но поворачивает на тепло.
Мариэтта Шагинян старается изо дня в день прочесть, вернее перечесть, все старые книги и сделать из них новую, похожую на номер газеты.
Я спал всю дорогу. Было три просыпки: Тула, Харьков, Запорожье. Поместили нас, по совету врачей, на первый этаж.
Вороны (ты поручил им кланяться) прибудут со следующим ветром. А в общем хорошо.
Уже есть розы, здесь они умеют пахнуть надеждами и не сразу опадать.
Есть Балтер[176] с женой, он мне рассказывал о тебе.
Лотении перебирают листьями и путаются с олеандрами, холендроми[177] и другими членами Союза Писателей.
В комнатах чисто. В уборной грязно. До моря я еще не дошел. Личное мое давление 110/40, а должно быть 125/75, кажется, так или наоборот.
Я тебя, Никиточка, очень люблю. Не бойся будущего. Не бойся в науке ошибок. Ошибки = попыткам. Это стрелки измерительных приборов пульсируют на циферблате.
Все хорошо. Дуб стоит крепко, он не лотения и не трепещет.
Сплю без снотворного.
Буду кончать или серединить очень печальную книгу о Толстом[178]. Она была начата как статья о доме, что стоит на Долго-Хамовническом переулке. Она пересеклась со «Смертью Ивана Ильича» и судьбой, как будто счастливой, Татьяны Львовны.
Все хорошо. Все нужно, пока из пересечения линий получается кривая, выражающая хотя бы предчувствие истины.
Светлеет. Пока не теплеет — апрель. Море косо бежит в сторону Чехова и Гаспры.
Твой верный дед, Виктор Шкловский
Из писем Виктору Конецкому(1974–1978)
Дорогой Капитан!
Даже вода устает течь. Киты устают давать ворвань и перестают рожать. Устают стальные корабли. Они прежде всех.
Капитаны, которые шаркают вокруг земного шара — как платяные щетки, — устают.
Устает и печень от алкоголя.
Пора-пора, покоя сердце просит.
У нас тут помер один украинский писатель. Приехал с женой. Жена его ждала к обеду. Он, кстати, вызвал дочь из Киева. Умер перед обедом. Не успев прославиться. Живет сейчас и другой писатель, знаменитый. Пьет. Падает на не мягкие каменные лестницы. Опять пьет. Сейчас увезли в больницу. Печень.
У Вас, Вика-Викачка, есть талант. Есть книги. Океан есть. Вы умеете нравиться. Какого полосатого черта Вы накликаете на себя? У смерти узкое горло. Ее не тошнит, она не отхаркивает.
Поставьте перед собой трудную задачу. Написать невероятно хорошую книгу. Чтобы все русалки продали хвосты и легли бы к Вам на постель. Или пошли читать книгу о своей родине.
Мальчик (43 лет), не торопитесь на тот свет. Оживленные от инфаркта люди говорят, что там нет ни авансов, ни пивных, ни самого Бога, которому пора сделать строгий выговор.
У меня хорошие сны. Во сне строю планы. Спорю. Описываю. Перекраиваю строчки и жизнь.
Кстати.
В шестикрылой Серафиме[179] Вы ничего не понимаете. Она не надежда. Просто у нее есть запасы летной мощности, и я ее за это очень люблю.
Любите людей, мальчик. Они умеют летать. Они бескорыстны, хотя и хлопотливы.
Итак.
Закусывайте. Но не пейте. Если только достанете боржом.
Виктор Шкловский
Дорогой мой, милый! Надежный друг.
Для начала перепробовал три карандаша. Они все не писали, а я сердился.
Но старый уже, короткий карандаш с графитом сказал: «Ладно, пиши».
И мне не пишется. Мне делается все трудно. Трудно ходится.
‹…›
Надо сердиться, родной Вика. Зачеркните слово «родной». Надо сердиться, сынок мой Вика. Мы плывем своей дорогой, через прибрежную полынью вдоль берега и все же вперед.
Знакомые имена обратятся в имена морей и мысов.
Надо быть сильным, как силен капитан, которому некому передать управление. Писать всегда трудно. Очень трудно. Хотел написать несколько страниц о встречах Горького с Толстым. Написал уже три листа. Или меньше. Или больше. Вдохновение иногда подводило, как пересохший фломастер. Иногда оно мышкой взбегало по ножке стола и бегало по страницам.
Все хорошо, сынок. Плохо то, что мне не 60, и не 70, и не 80. А пошло мне на девятый десяток. Сапоги все не по ногам. Телефонная книжка редеет. Мне скучно, сынок. А голова не хочет сдаваться, и голос отскакивает от потолка.
Надо учиться жить без счастья, но с радостью. Надо верить себе. Надо быть терпеливым с близкими и далекими. Мы писатели. Мы опираемся на многие дальние плечи. Должно выйти. И выйдет, друг. Выведут гены и старуха муза. Хотя я разучился загибать дамам салазки и держать их хотя бы в относительном повиновении. Работа всегда тяжела, и чем выше катишь камень, тем он тяжелее.
Мы и согласны, и не согласны с временем. Мы утомлены смертями, блокадами, туманами и страстью (это я). Вдохновение сбило шею хомутом. Надо вести наш корабль из моря в море, из климата в климат. Учиться тому, что недостижимо.
Не отдавай своего сердца никому.
Оно тяжело в чужой сумочке даже хорошего человека[180].
И разве мы хорошие?
У нас холодно. На даче топим камин. Из знакомых забегают только собаки.
Пиши утром. Пиши вечером. Пиши и радуйся. Земля, она вертится. Она все еще круглая. Звезд я не видел давно. Вероятно, слишком много сплю. Удача в руке. Удача в настойчивости. Держись, штурман самого дальнего плавания. Карандаш все записал.
Виктор Шкловский
Дорогой Вика.
Трудно нам писать. Не знаем мы дороги, по которой надо было идти… Трудно писать письма о горе.
Был у меня старший брат (от другой матери) Евгений. Большевик еще до войны. Он считался хорошим пианистом и превосходным хирургом. Служил в войну 1914 года в артиллерии врачом. Встретился я с ним мельком, вольноопределяющимся. Когда взяли наши Перемышль, только Евгений догадался снять план города. Пригодился, когда мы Перемышль потеряли. Потом он был в Париже. В Москве… Убили его на Украине зеленые. Он вез поезд (надо было сказать «вел») с ранеными, затем отстреливался. Умер он в Харькове. Другой брат был у меня филолог. Христианин, ортодокс, крестился на церкви. Вечером молился, встав на колени. Его арестовывали много раз… Еще был брат — очень красивый и неудачник. На войне (1914 года и дальше) стал офицером. Его расстреляли в 1921 году. Жена его была взорвана, когда немцы велели очищать поля от мин… Сестра моя умерла от аборта. Две дочки ее умерли в Ленинграде в разное время.