Случай ничтожный, но неожиданный — прыжок в окно, — и это подчеркивается свахой.
Выскочил, но не через дверь, а через окно.
Жизнь встает совсем в другом разрезе, как говорил Маяковский, и большое понимаешь через ерунду.
Но Толстой не хочет удивлять странностью.
Он хочет показать странность обыденного — в подробностях.
Смерть Ивана Ильича — все же радуются.
Он умер, а не я.
А Иван Ильич лежит так, как «должны» лежать все мертвые.
Прожитая жизнь Ивана Ильича была самая простая и самая ужасная.
Толстой боялся не только смерти, но и жизни, если она такая, как всегда.
Описание жизни не должно быть — как всегда, — а как надо.
И даже это неверно.
Оно должно быть иным, из иного отношения.
Отсюда отношение Толстого к подробностям.
Можно даже сказать, они даются с указанием — надо или не надо.
Когда Багратион, раненный, садится на лошадь, — Толстой пишет, еще не отказавшись от обыденного, — садится, сдвинулась бурка, поправляется, — он делает обычные вещи, как всегда делают люди.
Но он делает это так, как они не делают это перед боем.
Он сходит с коня и идет шагом кавалериста — он не умеет ходить просто.
Толстовское описание — это как должно быть.
Он это делает очень рано.
Толстой пишет, что Карл Иванович ‹учитель в «Детстве»› всю жизнь читает спокойные книги.
Об унавоживании грядок под капусту,
Историю Семилетней войны
и Полный курс гидростатики.
Толстой как бы пользуется правом ребенка — у него есть детское отрицание жизни.
Он делает как надо.
У него есть описание смерти, матери в гробе.
Он обалдело смотрит на нее.
Это и есть его горе.
Он против лозунга — как всегда.
И всегда боролся против него.
И когда он описывает Севастополь — утром, как всегда, ведут лошадей поить, — он показывает обычное — привычное: отсутствие удивления.
Его срывание всех и всяческих масок, про которые говорил Ленин, — это он срывает маску обыденного.
Он описывает Кити, едущую на бал, горничная приносит платье, и лицо ее выражает полное понимание воздушности этого платья.
Кити моют.
И даже за ушами.
‹…›
Трудно поддающееся словам величие Толстого в том, что он этого человека там, за стенами его оболочки, как бы греет своими руками, своим дыханием.
Во всем романе «Анна Каренина» автор не выступает сам. Это сказано правильно, если не считать размышлений Левина, если поверить, что Левин вовсе не Лев Николаевич, и понять, чем этот человек выделен Львом Николаевичем, у него есть свое хозяйство, свои хлопоты, свои неприятности. Анна Каренина другой человек.
Она мыслит «внутренним монологом».
Это видно особенно в последних сценах, когда женщина поссорилась с любимым, для которого она переделала свою жизнь.
Она видит мир, но видит мир отстраненным, как бы отделенным от вчерашнего и сегодняшнего дня.
Она видит себя со стороны.
Как оценивают ее кружево проходящие горничные. Как перед ней показывают себя люди, стараются казаться аристократами, хорошо говорящими по-французски. Все вещи, даже вывески которых не помогают мыслить[227], поражают своей неожиданной бессмысленностью. Пьяные, мороженщик, человек, который приносит записку от Вронского, они все переосмыслены внутренним монологом.
Толстой передает свое мышление другим людям. Это он сам как бы умирает от горячки. Сам жалеет и почти любит старика Каренина, а Каренин думает сам за себя, и Вронский думает сам за себя.
Пытаюсь сделать замечание.
Роман «Анна Каренина» весь построен на внутренних монологах, как бы на непонимании людей друг другом.
Может быть, это сказано неожиданно, но, перечитывая книгу не в первый раз, удивился больше, чем читая Достоевского. Там герои мыслят одинаково, как будто они читали с детства одного автора — Достоевского.
История написания «Анны Карениной»
‹…›
История написания «Анны Карениной» огромна, сложна и проста.
Сам термин «энергия заблуждения» родился в ходе этой истории, истории, которая течет рядом с историей печатания романа.
Впервые на слова Толстого о заблуждении обратил внимание Борис Михайлович Эйхенбаум.
Цитата нужна. Я говорил или еще скажу, что мы ходим, держась за стену цитаты.
И в то же время ничего нет невернее цитаты, и чем сложнее дело, тем сложнее дело цитирования; и Толстой, дело которого, душа которого беспрерывно жива и беспрерывно растет, один из самых трудных примеров.
Анна Андреевна Ахматова, проверяя цитаты Пушкина, говорила, что они все неточны, перенаправлены течением могучего мышления.
Цитаты Маяковского, естественно, неточны.
Потому что они перенаправлены.
Когда говорили ему это, он отвечал: «Я в уме дописал строчку».
Кроме того, само по себе цитирование, помещение мысли в новый контекст, изменяет цитату.
‹…›
«Анна Каренина»
‹…›
К Иисусу привели женщину, которая изменила мужу, и ей сказали, что она должна быть побита камнями. Это была проверка еретика Иисуса. Если бы он сказал, что она не виновата, то он нарушил бы закон Моисея. Но новый судья сказал: «Кто из вас без греха, первый брось камень». И группа мужчин разошлась.
Что получается в конце романа «Анна Каренина»?
Вронский уезжает на фронт для того, чтобы врубиться в каре. Он создал полк на своем содержании. Он ищет легальной смерти.
Анна бросается под колеса товарного поезда.
Левин спрятал от себя ружье, чтобы не застрелиться, и шнурок, чтобы не повеситься.
Спокойна Кити, которая воспитывает своего младенца. Тут мщения не нужно.
Но попытка разрешить вопрос о вине Толстому не удалась. Он не нашел формулы для того, чтобы отпустить обвиняемых.
Ни Шопенгауэр, ни княгиня Бетси, ни графиня Лидия, ни одна женщина, которая умела грешить пристойно, ни Вронский, ни умный Каренин, ни нигилисты, о которых Толстой все время писал и вычеркивал из плана, вычеркивал несколько раз, — никто. И дело передано в следующую инстанцию, и эта инстанция окажется «Воскресением».
Эпиграф к «Анне Карениной»
«Анна Каренина» носит всех удивляющий эпиграф: «Мне отмщение, и аз воздам». Об этом эпиграфе много спорили, многократно его истолковывали; Толстой не дал своего окончательного толкования.
Эпиграф часто рождается для того, чтобы не только окрасить эмоции читателя своими эмоциями, но и затем, чтобы оставить его в стране энергии заблуждения.
Толстой не знал, что он напишет.
Издаваться роман начал раньше, чем он был дописан.
Роман жил и изменялся. Изменялась Анна Каренина; изменялось отношение автора к тому, что он создает.
Эта женщина сперва невелика. Она красива, но красива по-обычному. Есть ищущий пути в жизни помещик, но нет широты будущего романа. Работа была начата для отдыха. Толстой хотел писать об обычном и сказать обычными словами. Вот это ему и не удалось. Он пришел к произведению после удач «Войны и мира»; но «Война и мир» началась с неудачи, с повести «Декабристы».
Мы знаем, дело обошлось.
Роман стал великим. Но это другое произведение, с другим названием, с другими действующими лицами.
Есть среднеазиатская легенда о том, как великий поэт, живший очень бедно, кончил свою эпопею (название забыл); когда он умер, из одних ворот выехала похоронная процессия, а в другие ворота проходила пышная процессия от шаха с поздравлениями и подарками.
Это как бы история о славе, о поздно приходящей славе.
Прекрасно, но неверно; или, скажем, верно, но есть другое, так же верно другое: поэт уходит из ворот уже вне славы. Он уходит, чтобы найти себе убежище от того, что называется славой, а слава отпечатана на листе, скажем, газеты; но во время Гомера газет не было, не было и славы.
Появляется имя «Анна Каренина» и отметка, что этот роман сделан на отдельных листочках, он как бы приложение. Он появляется в четырех вариантах.
Появляется и заглавие «Анна Каренина» и эпиграф: «Мне отмщение, и аз воздам».
Это неверная цитата. Такой цитаты найти нельзя в Библии[228].
Но есть как будто сходная мысль: «Мне отмщение, я воздам» («Послание к Римлянам», 12.19).
В романе, когда умирает Анна Каренина, там, на железнодорожной платформе, рядом с которой проходят рельсы, так обозначается подчеркнутая смерть.
Старуха Вронская, про которую в романе написано, что она была очень развратна, женщина, что не знала преград в тихом разврате, графиня говорит про Анну: «…и тут-то она еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем… смерть гадкой женщины без религии».
Анна Каренина испортила карьеру ее сына и даже поссорила его с матерью и погибла как-то нарочно.
Роман Толстого шаг за шагом освобождает женщину, которую он считал первой виноватой в семье Щербацких. Толстой как бы любил — он никого не любил, — этот Толстой выбирал в семье Берсов — Лизу, это было благонамеренно, потом Соню, это было лестно — он считал себя стариком.
В семейном романе Толстой любит Анну Каренину.
Так от ранее брошенной религии человек самостоятельно находит красный уголок, уже не связанный с религией.
‹…›
«Анна Каренина» кончается не только смертью Анны, но и компромиссом.
Я скажу — снова и по-иному. Измена Стивы Облонского прощена. Хлопотали об этом все — дети, прислуга, Анна Каренина. Но Долли не стала счастливой, ей было некуда идти.
Измена Анны мужу, который был старше ее на двадцать лет, была трагичной.
Анна бросилась под поезд.
Прощенья нет.
Эпиграф странно закрепляет разницу этих событий.
Прежде библейское «Мне отмщение, и аз воздам» заменяло, скажем, самосуд — забрасывание виноватых камнями.
Эпиграф, если его читать в подлиннике, — апелляция, перенесение дела в иную инстанцию.
Роман противоречит эпиграфу; поэтому он, эпиграф, никогда не будет истолкован.