Короче говоря, немцев мы обстреляли, а выбивали их из Ченстохова, в основном, танкисты с пехотой. А дальше пошли в Германию, много разных поселков взяли — Ульбердорф, Пилграмдорф… Ты понимаешь, когда я приехал из госпиталя, то потерял свою сумочку, где — не знаю. Там была карта, и на ней все намечено, весь мой путь. А сейчас уже почти все вылетело из головы, но десяток названий я помню. Ну, везде то же самое — вперед, вперед, вперед. Но ты понимаешь, оно как будто рывками шло — когда прорыв, тогда идут и танки, и самоходки. А когда к наступлению готовимся, то собираемся, заправляемся, укладываем боеприпасы. Атак, чтобы каждый день в атаку идти — такого не было. Потому что часть в атаку сходила, и уже потери большие. И вот тогда нас отводят, и идет пополнение — добавляются танки, самоходки, машины, люди, вооружение добавляется, боекомплект. Опять все это дело формируется, и часть готова к новому наступлению. Ну, и если на нас нападение какое-то, то тогда конечно, мы отвечаем.
В ночных боях участвовали?
Нет. Если тихо, никто не тревожит, то старались никуда не встревать. Зачем тратить живую силу, ради чего? Выставляли часовых и ложились спать. А спали или под машиной, или в домах. В Германии, например — в домах, все ведь было свободно. А в Польше некоторые даже приглашали нас — заходи в дом и все.
А как вообще поляки принимали?
Поляки? Не очень. Как-то недружелюбно к нам относились. Они тогда понимали, что мы — это оккупация.
Передвигались, в основном, по дорогам — в Германии магистрали очень хорошие. Такие трассы, что самолеты на них садились! Вот стоишь перед наступлением в одном месте, потом переезжаешь на другое место, и там то же самое — на дорогах асфальт, на фермах все из бетона до самой последней клуни, до последнего сарая, все заасфальтировано.
А вокруг поля — чисто, аккуратно. Переночуем где-нибудь на ферме и дальше едем. Ну иногда застревали, не без того, как говорится. Но это все быстро решалось — если один застрял, то другой подъехал, зацепил и вытащил. А речки переезжали по мостам, если немцы не взорвали. А если взорвали, то наши саперы наводят переправу, а мы стоим ждем.
Когда подъезжали к мосту, то как-то рассчитывали его грузоподъемность?
Ну как? «Выдержит?» — «Выдержит!» — «Давай, поехали!» Вот и все решение. Никто же тебе не будет рассчитывать вес, грузоподъемность. Да и там такие мосты капитальные — выдерживают все что хочешь.
Когда зашли в Германию, один случай у нас был. Поехали мы в город Лигниц, в госпиталь, проведать шофера командира бригады — его легко ранило. Проведали и едем назад, в машине начальник медсанчасти бригады, водитель и пару хлопцев, в том числе и я. А машина санитарная, американская — «додж три четверти». И за руль сел начальник медсанчасти, захотелось ему порулить, а шофер рядом сидит. А сзади идет колонна «студебеккеров» и нас обгоняет. Мы посторонились немножко, а задний «студебеккер», видно, отстал. Наш водитель уже выравнивается на шоссе, а этот задний пытается догнать свою колонну и как даст в нас! Мы два раза перевернулись! Ё-моё! Кое-как вылезли из машины… Кто там ехал по дороге, помогли — подняли машину, поставили. Пошли там рядом в фольварке сняли пару дверей с сараев, подложили, вытолкали — завелась. Ну, там что-то поцарапалось, погнулось — это понятно. Едем дальше. Подъезжаем уже к бригаде, начальник медсанчасти говорит: «Если, зараза, хоть кто-то слово скажет, что мы перевернулись — застрелю!» Утром машина как стеклышко! Наши хлопцы всю ночь работали — выровняли, выгладили, выкрасили, и она стоит, как новенькая. Вот такие фокусы. Да все что хочешь бывало!
Помню еще один интересный случай, но не у нас в бригаде, а рядом — это потом все рассказывали, и даже писали в газете фронтовой. Нашей «тридцатьчетверке» во время боя разбили гусеницу, и танкисты никак не могли вылезти и отремонтировать ее, потому что без конца стреляют.
Так они дождались ночи, вылезли из танка, соединили гусеницы и тут слышат гул. Смотрят — едет немецкий танк. Они — раз, залезли к себе в танк. А немецкий танк подъехал, вылезли немцы, берут трос и цепляют наш танк к своему — они ж не знали, что внутри наши сидят. А наши говорят: «Сейчас устроим им фокус». Немцы заводят свой танк, а наши — свою «тридцатьчетверку». У «тридцатьчетверки» V-образный двигатель на солярке, мощный — так наши потянули немецкий танк, немцы на ходу повыскакивали, и они этот танк к себе в бригаду притащили.
Вообще я тебе так скажу — немцы нас остановить уже не могли. В Германии, они, конечно, сильно сопротивлялись, но мы все равно наступали. Тактика была такая — вперед и все! И разведка наша работала хорошо — определяли цели, артиллерия уничтожала, потом шли танки, а за танками пехота. Самый сильный бой у меня был в районе города Нидер-Белау. 16 апреля 1945 года наша бригада готовилась к наступлению, должны были форсировать реку Нейсе. Вечером 15 апреля нам дали концерт на опушке леса — вначале артисты выступали, потом показали кинофильм «Сердца четырех». Поспали немного, а утром, в четыре часа, маршем двинулись на исходные позиции. Запомнилось вот что: слева и справа в лесу стояли палатки с красным крестом — видимо, готовились принимать раненых. И вот едем мы, едем, а вокруг заросли такие! Я ларингофоны прижал и говорю: «Паша, ты видишь, что там слева, справа? Как бы не застрять». А он мне отвечает: «Лейтенант, а что самое главное в танке?» — «Что?» — «Самое главное в танке — не бздеть». Понятно? В смысле — не бояться, и в смысле — не вонять.
Когда приехали на исходные позиции, уже светать стало. А мы знали, что пойдем в наступление, поэтому перед этим решили приготовить сами себе покушать. Застрелили кабанчика небольшого, сделали солонинки, сальце подсолили и все это с собой взяли. Выехали на исходные, брезент расстелили, сели завтракать, а тут, бомбардировщик, падла, так и кружится. И никуда не денешься — сидим, смотрим, а бомбы летят. И вроде бы падали куда-то дальше, но пару штук попало ближе к нам. Помощника начальника штаба в ногу ранило, меня — в левую руку, и одного убило насмерть. Тут же хлопцы из медсанвзвода подбежали, сделали перевязку, и поехал я дальше в бой. Подъехали к реке, а самолетов немецких налетело — ужас! Разбили понтоны, саперы давай новые наводить. Потом переправились и пошли в бой вместе станками. А там немецкая оборона такая крепкая — и артиллерия бьет, и танки, и пулеметы, и все что хочешь. Ну и давай молотить — я засекаю цели, передаю наводчику. Наводчик пушку поворачивает-поворачивает, шуганул — загорелось! Потом заряжающий заряжает, опять засекли, стреляем. Тут уже смотрю — немцы по нам бьют. Давай менять позицию, а там берег реки, песок, вокруг ямы какие-то, кусты, лозы. Машину качает, смотришь — небо-земля, небо-земля. Я наружу высунулся для видимости, а там осколки по броне секут — так я назад заскочил от греха подальше. Пошли дальше атаковать… Расстреляли противотанковую батарею, и тут уже немцы стали отступать. Ну что, мы там пехоту ихнюю немножечко подавили гусеницами… Короче говоря, прорвали оборону и пошли дальше наступать. И ты смотри, вот так повезло, что из моих ребят никого даже не ранило — я один пострадавший получился. Даже автоматчики наши удачно проскочили — там хлопцы были тертые, так ховались за машину, что ни один осколок не зацепил! А мне вот не повезло… Смотри — рука до сих пор не действует. Дело в том, что тут перебиты нервы — плечевой, локтевой и срединный. И она у меня всю жизнь такая травмированная — делали операцию, пытались сшить нервы, но не получилось.
Так, ну и что дальше — вышли из боя… На мою машину сел командовать Левка Купчин, но я в госпиталь не ушел, а ехал с бригадой до самого конца войны. Да там уже и боев-то почти не было, уже заканчивалась война. Дошли до Праги, и тут война кончилась. И тогда я уже уехал в госпиталь, а хлопцы остались служить дальше. Из моего экипажа все на войне выжили, но сейчас, конечно, уже никого нет. Мне же тогда восемнадцать было, Пашке Герасимлюку — лет двадцать пять, а остальные еще старше.
Хотел бы задать еще несколько вопросов. Как лично Вы оцениваете самоходку СУ-76?
Ну как — свои плюсы и свои минусы. Вот, например, у СУ-100 была мощная пушка для поддержки артиллерийским огнем. А стрелять было удобней из СУ-76.
Почему?
Потому что она более маневренная и мощность пушки у нее большая — пробивала почти любую броню, пока у немцев «тигры» не появились. А «сотка»? Вы представляете, какая это махина? Пока развернется… Их выпускали для прикрытия позиций. Анаши СУ-76 иногда и в атаку ходили, но броня у них слабенькая — бронебойные снаряды не выдерживала. Пули, осколки выдерживала, а прямое попадание — это все, в пух и прах. В общем, защита слабая.
А ходовая часть?
Да тоже слабенькая. Вот «тридцатьчетверка» — это мощь. И у «сотки» — то же самое.
Гусеницы часто рвались?
Иногда бывало. Там есть такой шплинт, как водительская монтировка, вот его и перебивало. И траки могли лететь, если чугунное литье плохое — разлетится трак, и надо менять. А запасные траки возили наверху, на броне. Выбиваешь этот шплинт с одной стороны, ставишь трак, два удара и все — поставил. Это делается очень быстро.
Вам приходилось делать это в бою?
В бою — не приходилось. А так вообще бывало.
С немецкими танками часто встречались?
Нет, мы этого избегали. Вот на Нейсе была единственная битва, а так старались этого не делать.
Прямой наводкой часто стреляли?
Да все время. Фугасный — по пехоте, бронебойный — по пушкам. Но ты понимаешь, какое дело — я не всегда видел свои попадания. Оно ж как — если одна, две самоходки стреляют, и ты попал, то ты это видишь. А если с одного боку у тебя пять машин, и с другого пять, то что ты там увидишь?
Стреляли только с остановок?
Да, только с остановок. С хода стреляет танк, и то, если экипаж хороший.
Существовали нормы расхода боеприпасов?