Днём Егорка с Капкою сидел, а вечером, когда возвращалась Александра, надевал на валенки коньки, и бежал по укатанному снегу на учёбу.
Колька Кузьмин по кличке Корсак был худым и щуплым настолько, что в свои девятнадцать лет казался пацаном — подростком. На вид никто не решался дать ему более пятнадцати лет. Лицом, правда, измождённым и щетинистым, на тридцатилетнего тянул, да подводили руки-ноги тонкие, неразвитая грудь.
Узкий нос и подбородок как-то острили всё лицо, делая похожим на лисью мордочку. Маленькие глазки болезненно щурились, словно боялись дневного света. Пегие, чуть рыжеватые волосы постоянно были влажными. Атаманил над шпаной не силой своей, а храбростью отчаянной, умом, конечно, и ещё одним качеством — "закатывался" он. Бывало, где не по его иль сладить не мог, вдруг затрясётся, глаза закатит, окрасятся кровавой пеной побелевшие губы. Тут уж берегись! Как вихрь срывается с места, кидается на всех без разбору, и нож будто из руки его вырастает — попробуй выбей! Вязался он с настоящими ворами, а шпаной руководил так, для собственного удовольствия. Сам беспризорничал, не отвык ещё от вольной жизни. Тогда и заработал эту свою уважительную болезнь — упал находу с поезда и долго лежал под насыпью в беспамятстве.
Собирались под вечер, обычно у пивных. Если были деньги, пили пиво иль вино наразлив. Поджидали пьяненьких, которых можно обобрать, задирались к прохожим. Играли в "очко", став в кружок.
Мимо проскочил Егорка, прижимая под локтём сумку на ремне. Корсак даже не взглянул, сдавая карту, лишь кивнул вслед головой:
— Зига, изладь…
За Егоркой метнулся низкорослый чернявый паренёк, без шапки, с копной густых цыганских кудрей, в руке крюк из толстой проволоки. Приём прост и эффектен. Крюком за коньки — рраз! — и незадачливый бегун на снегу. Два движения ножом и коньки твои. А хочешь — валенки сдёргивай.
Что-то звякнуло под ногой, и ещё раз. Егорка резко затормозил, и Зига ткнулся ему в грудь.
— Ты чё? — Егорка удивлялся лишь несколько мгновений, а потом, поняв всё, ахнул цыганёнка в ухо. Тот кубарем полетел в сугроб. Неподалёку взвыли его дружки, засвистели, заулюлюкали, бросились в погоню.
— Стой, деревенщина!
Егорка перескочил с тротуара на дорогу. Вжик, вжик! — резали коньки заледенелый снег — попробуй, догони. Но Егорка не был бы самим собой, если б убежал так просто, без оглядки. Подпустив преследователей поближе, он резко остановился и двинул переднего по зубам.
Бежали за ним долго, задыхаясь, хрипя, изрыгая ругательства. Егорка лишь посмеивался и легко скрылся от шпаны. Страх пришёл позже, когда увидел своих преследователей, шнырявших по двору училища. А потом и они его увидели. То одна, то другая рожа вдруг возникала из темноты, прильнув к заледенелому стеклу — улыбаются, пальцами тычут, глухо матерятся за окном. Теперь не убежит!
Седой и старый преподаватель старался их не замечать, говорил, говорил, тыча указкой по плакатам. А Егорке стало не до цилиндров и поршней. Сердце скоблит страх, руки трясутся от едва скрываемого волнения, а мысль лихорадочно ищет пути спасения.
Сосед по парте, недавно демобилизованный красноармеец, подтолкнул в локоть, кивнул на окна:
— Тебя пасут? Я эту шпану знаю. Корсак у них коноводит. Забьют до смерти или ножом пырнут. Для них — плёвое дело. Меня пока не трогали, но я пустой не хожу.
Помолчал и вновь склонился к Егоркиному уху:
— Хочешь, тебе одолжу эту штуку? Но, прости, связываться с ними не буду…
"Этой штукой" оказался трёхгранный винтовочный штык, который бывший красноармеец таскал в поле длинной шинели.
— Ты коньки-то не пяль, — поучал он, — упадёшь, уже не подымишься. И выходи один: в толпе сразу нож сунут. А одного увидят, захотят покуражиться. Тут ты их пугани, и дай Бог ноги…. Ну, удачи.
Егорка, как и советовали, вышел один, но коньки нацепил: если вырвется, то уже не догонят — проверено. Шпана толкалась у ворот, под светом фонаря. Давно замёрзли, но злость держала. Разом замерли, увидев Егорку. "Одиннадцать, — насчитал он. — Мне бы и троих за глаза". Подкатывал мелкими шажками, пряча за спиной руку со штыком. У ворот посторонились, будто пропуская.
— Зига, врежь, — приказал Корсак.
Цыганёнок шагнул вперёд, ухмыляясь. Кто-то, хрупнув снегом, подстелился сзади под ноги. "Этот счас даст по сопатке, а через того лететь мне и кувыркаться", — успел подумать Егорка и ткнул Зигу штыком. Заднего лягнул острым коньком в лицо.
— Рр-разойдись, падла! — взвизгнул Корсак, и все шарахнулись в стороны. В руке атамана сверкнул нож. Но Егорка, толкнув кого-то в сугроб, выскочил на дорогу и, что было духу, понёсся прочь. Раза два он оглянулся: Корсак бежал за ним, далеко обогнав дружков. Велик был соблазн врезать атаману в лисью морду, но пересилил страх.
После того вечера Егорка пропустил несколько занятий, а когда вновь решился посещать рабфак, то добирался кружным путём. Не знал, что ухищрения были напрасны, что Корсака тем вечером в очередной раз порезали, и до Рождества он провалялся в больнице.
Капка — девчушка шустрая, своевольная, но — молодец! — не плакса. Если водиться с ней, кормить, ругать, то все нервы испортишь. А если просто играть, придумывая разные сюжеты, то не заметишь, как день прошёл. К примеру, в обед ей спать надо — не уложишь. Егорка на хитрость — давай в прятки играть. Давай. Она затаится и молчит, он не торопится найти, глядишь — спит в укромном уголке. Нет, в деревне не так ростят ребятишек. Там — вольному воля. Где, когда спит, что ест — порой одному Богу известно. В городе ребёнка одного не пустишь на улицу — задавят машиной, иль скрадут злые люди, а то сам заплутает.
До вечера нянькается Егорка, а там родители приходят. Бежит тогда на рабфак иль дома остаётся книжки читать, если занятий нет. Сестра сразу на кухню, посудой гремит, моет, готовит. Масленников с дочерью играет. А то развернёт "хромку" и песни поёт. Голос у него пронзительный и чистый. Игре на гармошке Егорку обучает:
— Учись, шуряк, диплом получишь — подарю тебе "хромку".
Егорка улыбается стеснительно. Не жалеет он, что не попал на дневные курсы: у Масленниковых сытней, теплей, уютней. Пол горницы устилает ковёр — никогда такого не видал: то ли вязаный из толстых ниток, то ли плетёный из цветного шпагата. Круглый стол покрывает голубая скатерть с опушкой по краям, которая шевелилась от малейшего дуновения. На стенах, на диване, на комоде висели и лежали цветастые скатёрочки и салфетки. И от их пестроты в квартире было весело, как на июньском лугу. Андрей Яковлевич балует его подарками. Коньки купил на учёбу да на каток в городской парк бегать. Комбинезон достал, в которых "дневники" щеголяют. Денег на кино даёт.
— Учись, учись, Егор. Есть по кому головастым быть. Вон сестра у тебя: три класса церковной школы да курсы продавцов, а посмотришь, будто всю жизнь за прилавком простояла. План есть, недостачи нет. И себя не обидит. Конечно, деловая хватка у Александры Кузьмовны есть, крепкая, крестьянская — копейка мимо рук не проплывёт — но и работать же надо и соображать. Учись, Егор.
Александра цвела от похвал мужа.
В выходные дни после завтрака Масленников предлагал:
— А не закатиться ли нам в баню, Егор?
В бане угощал пивом, много говорил, поучая. Егорка скрывался от него в парной, где лысая голова Андрея Яковлевича долго не выдерживала.
Мелькнуло знакомое лицо. Корсак! Взглянул косо, не узнал. Егорка с любопытством наблюдал за знаменитым атаманом. На костлявом теле живого места нет — весь в шрамах. И два подручника с ним — ребята крепкие. На Егорку тоже покосились. Не признали, а может и не было их в тот памятный вечер.
Масленников, уходя в раздевалку, шлёпнул Егорку мочалкой:
— Не засиживайся, коль пива хочешь.
Егорка пену с лица смыл — перед ним Корсак, на скамью подсел.
— Знакомый? — кивнул на дверь, за которой скрылся Масленников.
— Зять.
Егорка без страха в упор разглядывал знаменитого атамана, удивляясь — чем берёт?
— Ты с Гончарки? Знаю я ваших. Приходи к базару. Корсака спросишь. Я — Корсак.
Егорка даванул протянутую ладонь, Атаман покосился подозрительно.
У буфета один из подручников подтолкнул Егорку в спину, оскалился в улыбке, подмигнул заговорщески, и троица удалилась.
Не узнали? Заманивают? Зачем он им? Егорка ломал голову, но к базару не пошёл ни в тот вечер, ни в какой другой.
Несколько раз в городе встречались с Алексеем Саблиным. К Масленниковым он не ходил: Александру не знал, а Андрея Яковлевича недолюбливал. Егорка всю зиму не был дома, а Алексей бывал в Петровке частенько да и с Нюркой переписывался, всё приветы передавал. С весны оба дружно заговорили о доме: Алексею приказ вышел о демобилизации, Егорка к экзаменам готовился. А городская весна дружно наступала. Подсохли канавы, запылили дороги, зазеленела трава, вот-вот проклюнутся тополиные почки, и развернётся лист. В выходной день Алексей затащил Егорку на стадион.
— Смотри, смотри, чё делают! — будущий механизатор увлёкся игрой и никого, кроме футболистов, не замечал. А когда чья-то фигура заслонила от него поле, не на шутку разозлился:
— Ты чё, блин, проходи!
Поднял глаза — Корсак! Стоит, ухмыляется криво. Узнал, припомнил…. Только какого — того, что в бане или у ворот?
— Здорово, кореш? — мелькнули редкие жёлтые зубы. — Друзей не признаешь?
— Да пошёл ты, друг! — огрызнулся Егорка
Корсак сузил глаза, помедлил, раскачиваясь с пяток на носки, достал из кармана опасную бритву, махнул перед Егоркиным носом:
— Щас, падла, нос оттяпаю!
Алексей попытался схватить его за руку, но не поймал. Егорка размышлял, бритва не нож, успеет только по руке полоснуть, а ему сразу головёшку заверну, как курёнку. Сунул Корсаку кулак под нос:
— Нюхни и вали, пока не врезал.
— Ну, гад! — Корсак отступил и чуть не плакал от злости. — Ты же кровушкой своей счас захлебнёшься…
— Беги, беги, а то обсерешься, — посоветовал Саблин.