За окном стало темней — дождь усилился. Егор разжёг керосиновую лампу. Люся поела и заклевала носом. Он сел на стул у изголовья кровати, позвал дочь. Та пристроилась на коленях, согрелась и засопела, уснув. Отец её тоже сомлел. Дважды вскидывал голову, отгоняя дремоту, а потом, не в силах бороться, пристроил её на дужку кровати.
Вздрогнул, проснувшись от Люсиного голоса:
— Баба. Баба.
Дочка одной ручкой тормошила его подбородок, пальчиком другой указывала на покойную. Почему покойную? Она жива. Она только что была жива. Но первый взгляд, просыпаясь, Егор бросил на лампу. Пламя колыхнулось — кто-то вышел ли, вошёл — хлопнув дверью. Дверь была на месте и недвижима. Душа отлетела, подумал Егор, и тогда назвал мать покойной.
Наталья Тимофеевна лежала всё в той же позе, но у открытого рта уже не трепетало пёрышко. Егор поднёс зеркальце для бритья, но и оно не затуманилось. Он взял её за руку.
— Мама, мама…
Потряс за плечо.
Егор поднял дочку на руки:
— Ты не боишься?
— Бабушка умерла, да?
— Да.
Белый больничный потолок отразил крик новорожденного, и Аннушка улыбнулась обескровленными губами.
— Вот мы какие голосистые, полюбуйтесь мамочка на сынка своего. Как назовёшь-то?
— Антоша… второй.
— Первый дома что ль? Папаша?
— Утонул.
— Ну, этот не утонет — вон, как бровки хмурит — сердится.
Завязав и обрезав пуповину, акушерка продемонстрировала ребёнка мамаше. Женщины улыбались.
А мне было зябко в этом лучшем из миров, больно от их процедур, и я сучил всеми конечностями, и вопил во всю силу своих маленьких лёгких.
п. Увельский 2007 г.