По прошествии многих лет, выработав гораздо более зрелый и разносторонний взгляд, Веэс не может не признать своеобразия этой ситуации и интуиции, позволившей ему уловить признаки «поворота», не на уровне политики («закрытый доклад» Хрущева), а в той живой ткани советской жизни, каковую являла собой полностью подконтрольная власти (и ее идеологии и цензуре) литература, где вдруг появились хоть какие-то проблески искренности и правды, иными словами - свободы. В этой связи Веэс не без удовольствия вспоминает, как многие годы спустя главный редактор парижской «Русской мысли», где он печатался, Ирина Иловайская-Альберти, человек незаурядный, сказала ему, что в жизни своей повидала немало русистов и затруднилась бы назвать лучшего, но ей никогда еще не встречался нерусский, который бы, как он, был способен так непосредственно постигнуть и прочувствовать изнутри Россию позднесоветской эпохи. Именно такое прямое, но критическое отождествление с тогдашней Россией вызывало враждебность, а затем и преследования со стороны тех, кто держал Россию в кулаке диктатуры, и дружественную симпатию тех русских и советских людей, кто, живя под ее гнетом, не поддавался ей и оказывал сопротивление.
В Италии происходило то же самое. Одна из первых статей Веэса в Contemporaneo была посвящена самоубийству Александра Фадеева, генерального секретаря Союза писателей. В статье, наскоро написанной на волне известия о смерти Фадеева, при всей ее сжатости, предстали два образа: молодой революционер - автор добротного романа «Разгром», и бюрократ, в которого Фадеев выродился, проводя обслуживающую Сталина губительную политику, что поставило на нем крест как писателе. Мгновенной была реакция в защиту Фадеева «партийного интеллектуала» Валентино Джерратаны15 , которому Веэс ответил полемически, и Ренато Гуттузо, чей «протест», однако, не опубликовали. Веэс (ставший уже к тому времени объектом идеологических нападок в советских изданиях, со временем усилившихся) даже сегодня не хочет преувеличивать значение этой полемики, хотя она и очень показательна. И менее всего хотел бы выдавать себя за жертву. Если у одних он вызывал подозрение, то у других находил поддержку, например у Антонелло Тромбадори16 из Contemporaneo . С ним, несмотря на немаловажные расхождения, установились отношения доверия, чтобы не сказать дружбы, по мере того как позиции Тромбадори эволюционировали и он избавлялся от предвзятости и иллюзий.
Вообще, если продолжать эту тему, Веэс не испытывал и не испытывает чувства личной обиды на то, что долгое время было «его» партией (за исключением маргинального эпизода, когда сотрудники Contemporaneo и Rinascita17 должны были ехать в СССР. Из группы советские исключили Веэса, и его товарищи, зная об этом вето, спокойно отправились в поездку, не проявив солидарности и не испытав неловкости). В некотором смысле руководство компартии было заинтересовано в работе Веэса, который знакомил с новыми веяниями в советской культуре, способствуя лучшему ее пониманию, вне ранее бытовавших схем, и защищало его от нерасположенности «советских товарищей», когда это представлялось возможным. Уже в 1957 году, когда Веэсу предстояло отправиться в Москву для поступления в аспирантуру МГУ, сотрудники ЦК КПСС, курировавшие связи с итальянской компартией, решительно возражали против его кандидатуры, считая, что с ним у них возникнут проблемы, так как он, судя по тому, что пишет в Contemporaneo , вступит в контакт с их интеллектуалами, если не «диссидентами» (этого слова тогда не существовало и здесь оно может звучать как анахронизм), то с «оттепелыциками». На что занимавшийся этим вопросом Марио Аликата18 ответил достопамятными словами: «Веэс светский человек и умеет себя вести». Советской стороне пришлось уступить. Веэс потом часто удивлялся нюху советских партийных бюрократов, которые с самого начала распознали в нем «чужака» (клеймо «враг» он получил позднее). Ведь и в самом деле он показал себя не слишком «светским человеком» и в своей любимой России вел себя как свободный человек, с присущей ему внутренней свободой, все более крепшей в нем по мере развития критического духа и знакомства с истинным положением вещей.
Поэтому-то у Веэса остались хорошие личные воспоминая об Итальянской компартии (другое дело политическая и историческая оценка, которая не может не быть глубоко критической), и он не видит свое членство в ней как напрасно потраченное время; наоборот, считает этот период - особенно первые годы, проведенные в партии, - хорошей школой жизни, подобно тому, как некоторые учившиеся у иезуитов испытывают к своим наставникам благодарность, даже когда взрослыми становятся атеистами. Дело в том, что Веэс всегда занимал в партии позицию эксцентричную, маргинальную и, можно сказать, привилегированную. Не вынося собраний (как партийных, так и любых других, с их нудной, к тому же бесполезной волокитой), в «партийной жизни» Веэс участвовал в минимальной степени и в студенческие времена при всякой возможности пропускал официальные собрания, зато с радостью участвовал в дружеских дискуссиях на культурно-политические темы. Можно сказать, что для него, искренне разделявшего некоторые принципиальные идеи социальной справедливости коммунистического движения, партия была не политической организацией, которой следовало служить, а скорее жизненным опытом, сферой сознательных поисков внутри определенного исторического контекста. Поэтому, когда этот опыт себя исчерпал, «выход» из компартии оказался для Веэса естественным, лишенным драматизма в отличие от других «отречений». И если трагические венгерские события заставили многих давних членов партии с тяжелым сердцем оставить ее, то для Веэса, не имевшего, впрочем, за плечами опыта такого членства, оказалось достаточным подписаться под коллективным протестом против действий советского правительства. Подлинный кризис вызвали в нем не менее трагические «чехословацкие события», означавшие для него конец, или начало конца, его надеждам на обновление, - которые в свое время привели его в коммунистическую партию, - и принятому на себя моральному долгу внести посильный вклад в дело реформирования, пусть и оказавшегося иллюзорным.
Однако Веэс никогда не строил себе иллюзий относительно трудностей, препятствий и сопротивления, которые с самого начала сулил такой путь, хотя бы потому, что после нескольких лет, проведенных в Советском Союзе, он лучше других понимал, с кем имеет дело, и голова его была свободна от идеологических предубеждений, свойственных многим его товарищам, не говоря уже о руководстве итальянской компартии и партийных интеллектуалах или, хуже, «попутчиках» или «полезных идиотах»19 .
Своим поступлением в аспирантуру в Москве Веэс обязан Антонио Банфи, которому еще во время работы над дипломом выразил свое желание после университета продолжить учебу в Москве и провести там несколько месяцев. Банфи, член ЦК Итальянской компартии, отнесся к этому его желанию очень серьезно и вскоре сказал Веэсу, что тот может поехать в Москву, но не на несколько месяцев, а на целых три года и стать аспирантом МГУ. Вне себя от радости и ошеломленный такой возможностью, он нашел полную поддержку у родителей, которые с полным правом могли ожидать от сына, что после окончания университета он «осядет» на месте. Тем временем, в 1957 году, Веэс совершил непредусмотренную поездку в Советский Союз на Международный фестиваль молодежи.
В составе группы своих ровесников, съехавшихся из всех итальянских областей, он в обществе своей сестры Лауры отправился в Москву «туристом». Ехали морем из Марселя в Одессу, потом поездом из Одессы в Москву. На каждой станции поезд встречали рукоплещущие толпы. По всей вероятности это было организовано, но также не исключено, что эти толпы собирались стихийно - ведь такого количества иностранцев, хотя бы и более или менее дружественных советскому режиму, советским гражданам еще не приходилось видеть. Это был их первый дружественный контакт с внешним миром после войны, в момент, когда что-то сдвинулось под сковывающей неподвижностью системы, если не в сознании, то в восприятии и чаяниях людей. Проведенный в Москве месяц прошел под знаком этих ошеломляющих вокзальных встреч по пути из Одессы. Конечно, в атмосфере фестиваля было очень много «советского», идеологизированного и спланированного заранее, но гораздо больше во встречах и разговорах иностранцев с советскими людьми было непосредственности, что особенно верно было в случае Веэса, который наконец-то мог применить на практике свое знание русского языка во время бесчисленных встреч: одни были кратковременными, другие вылились в прочную дружбу.
Именно тогда Веэс сделал свой первый неверный шаг по отношению к советским властям (или второй, после статей в Contemporaneo ), вернее, первый, явившийся проявлением свободы и неподчинения. В Contemporaneo появилась его большая статья о Борисе Пастернаке, вызвавшая великодушное одобрение самого поэта. Так получилось, что он и другие сотрудники журнала, в том числе Антонелло Тромбадори, были приглашены на обед к Пастернаку к нему на дачу в Переделкине. Для восторженного и смущенного (сверх присущей ему робости) Веэса это был первый русский обед - и в какой компании! - с традиционными тостами и застольными разговорами. Пастернак отнесся к нему с особенным вниманием и при прощании протянул ему пухлую папку с завязками: «Я хочу вам дать почитать мою последнюю автобиографию. Вы потом мне ее вернете», - сказал Пастернак Веэсу при всех, в том числе при Г.Б.* - представителе Союза писателей, фигуре известной, итальянисте, с которым Веэс подружился и лишь гораздо позже узнал, что Г.Б. был сотрудником спецслужб и ему поручили контролировать Веэса во время фестиваля. (Однако Веэс не отказывается от этой дружбы, в отличие от Г.Б., отрекшегося от него, когда Веэс перешел границы допустимого и его критика Советского Союза стала недвусмысленно «антисоветской». Впрочем, это было не единственное отречение от него: когда ему был заказан въезд в Советский Союз, он потерял многих советских друзей, но не всех - некоторые, пр