и. Он провел ночь в самой мучительной за всю жизнь бессоннице: остановить поезд, как он сначала попытался, оказалось невозможно. Единственным решением, точнее, единственной надеждой было не пересекать польскую границу и попытаться получить свои вещи, не выясняя, кто виноват в случившемся. И вот, на польской пограничной станции, в предрассветный час Веэс сошел с поезда, готовый ко всему. Денег у него не оставалось никаких - ни западных, ни восточных. От беды его спас проявивший милосердие (в высшем смысле этого слова) польский железнодорожник, увидевший его озябшим, растерянным и в страшном беспокойстве; милосердие это обернулось симпатией, когда он узнал, что Веэс итальянец. Симпатия обратилась в протекцию, когда Веэс сказал, что остался без денег: поляк привел его к себе домой, поместил в своей комнате, предоставив собственную постель, и пообещал, что найдет багаж. И чудо произошло: немногим больше чем через сутки все добро Веэса прибыло на станцию. Счастливый и вместе растроганный, Веэс обнял железнодорожника и, стыдясь, протянул ему то немногое, что у него нашлось (бритвенный прибор, «вечную» ручку), и польский друг, явно не желая обидеть итальянца отказом, принял эти вещи. Этот железнодорожник был католиком, с трудом подбирая слова, он рассказал, что мечтает хоть одним глазком взглянуть на Папу, побывать в Риме. Веэс, воспитанный в католической вере и христианин по убеждению, но далекий от соблюдения церковных норм, потом много раз спрашивал себя, был бы ли сам способен на такую щедрость по отношению к незнакомому человеку. Несомненно, он и в России встречал добрых, искренних людей и бескорыстную помощь, но в этом случае было что-то другое, и Веэсу пришлось признаться самому себе, что этот поляк - такой искренний и открытый - лучше, чем он.
После возвращения в Италию для Веэса начался новый период жизни, который можно было бы назвать «туринским» или «эйнаудиевским». Как уже говорилось, еще до московской аспирантуры он работал для туринского издательства: это было что-то вроде синекуры в его миланском филиале, но даже во время поездок в Турин он еще не был лично знаком с Джулио Эйнауди (если не считать какого-то официального случая, когда их представили друг другу), но встречался с Ренато Сольми, Итало Кальвино и другими редакторами. Личное знакомство с Эйнауди произошло во время его приезда в Москву в 1960 году (позднее Веэс организует для Эйнауди встречу-интервью с Никитой Хрущевым и приедет с ним в Москву. Эта поездка была полна всяких неожиданностей и памятна беседой в Кремле с главой Советского Союза. По этому случаю Эйнауди привез Хрущеву гигантский трюфель из Пьемонта). В том же году издатель предложил Веэсу, по возвращении в Италию, работать у него в издательстве в качестве консультанта по русской литературе. В Милане Веэс недолго задержался в родительском доме, где жила жена с недавно родившейся дочерью. Его жена Клара, тогда еще «советский» человек, с трудом входившая в итальянскую жизнь, с благодарностью вспоминает, с какой сердечностью поддерживали ее до возвращения Веэса Франко Фортини и его жена Рут. Наступил момент переезда в Турин, где его ждала постоянная зарплата в издательстве, что по тем временам было немаловажно, а также удовольствие работать в такой интеллектуальной среде. Материальные трудности, разумеется, чувствовались, но не умаляли счастья молодости. Веэс даже не задумывался о том, чтобы лучше устроиться -характерная его черта в те годы - и принципиально отвергал возможность работы в университете, считая, что любая попытка что-либо предпринять в этом направлении ущемит его независимость. Впоследствии он избавился от этого абсурдного предубеждения.
С благодарностью вспоминает Веэс период работы в издательстве Эйнауди, особенно начальный - до 1968 года. Помнит туринскую жизнь, связанную с издательством и местными интеллектуалами -коммунистами и социалистами, атмосферу поисков - сегодня они выглядят не иначе как бесплодные потуги - некоей, так сказать, «иной» «левой», появление которой зависело в большей степени от изменений внутри СССР и менее всего являлось результатом самостоятельной выработки оригинальных идей. Отсюда интерес к советской реальности - официальной, показной, и подлинной, потаенной, подпольной (а значит, и к литературе как симптому и стимулу новых брожений в стране, где любое другое явление в области культуры еще более жестко контролировалось). Медленно выдыхавшаяся эйфория от XX съезда окончательно угасла в момент советского вторжения в Прагу. Веэс помнит, как в перерыве между заседаниями во время летних сессий издательства в Реме, прогуливаясь, Паоло Сприано и Джорджо Манганелли25 беседовали с ним о возможном вторжении. Манганелли, реалистически смотревший на вещи, говорил, что никогда еще советские не выпускали из рук захваченного; Сприано допускал, что вторжения не будет; Веэс был почти уверен в неизбежности вторжения, но с некоторой долей остаточной надежды утверждал, что движения обновления не остановить: подавленное в одном месте, оно возникнет в другом. Для Веэса военное вторжение в Прагу ознаменовало конец советской внутренней эволюции на уровне власти (другое дело общество, которое в Советском Союзе было понятием абстрактным, хотя отдельные культурные силы уже не могли быть полностью подавлены). Порожденным оттепелью ожиданиям пришел конец, но у Веэса оставалась последняя надежда - зыбкая с точки зрения сегодняшнего дня - на внутреннюю эволюцию итальянской компартии, пусть замедленную и болезненную, в сторону ревизии своего исторического (сталинского) прошлого и преодоления акритического отношения к Советскому Союзу. Но когда и эта надежда умерла, то он не видел больше никакого смысла оставаться в партии: и так его пребывание в ней уже давно вышло за рамки разумного.
В воспоминаниях Веэса нет четкого порядка, и здесь он затронул то, о чем подробно будет рассказано ниже. Возвращаясь к туринским годам и личной жизни, которую, впрочем, трудно отделить от «общественной», он вспоминает летний отдых на море в Бокка ди Магра и в горах в Конье26 . Упорно возникает в памяти самая что ни на есть «личная» история, приключившаяся с ним в Бокка ди Магра. Здесь жили Фортини, Эйнауди и другие со своими семьями. Однажды на взятой напрокат лодке Веэс отправился вместе с семьей и приятелем на дальний пляж, где уже были Фортини и остальные, приехавшие туда на машине. Во второй половине дня погода стала портиться, однако, не вняв уговорам друзей, Веэс решил возвращаться назад на лодке, чтобы сдать прокатчику, но при виде грозного неба оставил своих с Фортини. На лодке с ним поехал его приятель Эцио Ф., с которым они учились в Москве. Эцио, несмотря на слухи (возможно не имевшие под собой основания) о его каких-то темных «политических» связях, всегда был Веэсу очень симпатичен (у него была своя критическая позиция в отношении коммунистической ортодоксии). На полдороге к цели небо заволокла тьма, разрываемая молниями, и под яростными порывами ветра разразился страшный шторм. Веэс сидел на веслах несчастной посудины, которую взмывало на гребни валов, чтобы потом обрушить в ревущую бездну. Эцио, прекрасный пловец, бросился в море и кричал Веэсу из водной пучины, чтобы тот ради спасения тоже прыгал в воду. Но Веэс не умел и не умеет плавать - разве что в нескольких метрах от берега в спокойной воде. И он в состоянии какого-то трезвого помешательства продолжал грести, чаще загребая воздух, чем воду и носился вверх и вниз по этим жутким американским горкам. В тот момент Веэс не молился, но кто-то сделал это за него: постепенно этому аду пришел конец, Эцио, тоже в шоке, вернулся в лодку, и они вдвоем достигли пляжа. Фортини с невозмутимым участием признался: «А мы уж думали тебе конец».
Продолжая тему летних отпусков, Веэс вспоминает Конье, где он встречался с незабываемыми, милыми его сердцу Серджо Сольми27 и его сыном Ренато. С Сольми-отцом Веэс уже был хорошо знаком по Москве, в период аспирантуры, когда этот блестящий поэт и тонкий литератор приезжал в Москву в составе делегации итальянских поэтов и писателей (в делегацию входил и Сальваторе Квазимодо28 , но случившийся с ним в дороге инфаркт уложил его в Москве на больничную койку). К делегации присоединили и Веэс, не в качестве поэта, а литератора, и он вместе с Сольми и другими совершил необыкновенную поездку на Украину и в Грузию, необыкновенную по разнообразию полученных впечатлений и по восторженности встреч, которые, конечно, были официально организованными, но отличались непосредственностью и естественностью. Незабываем сказочный, ренессансного великолепия банкет, устроенный в Тбилиси Союзом писателей Грузии, длившийся всю ночь до рассвета, когда за обессилевшими от бесконечных тостов итальянскими поэтами, уже сидевшими в направлявшихся в аэропорт машинах, бросились самые стойкие грузинские поэты, чтобы выпить на посошок.
Общение с Ренато, младшим Сольми, человеком острого ума и блестящей культуры, как с ровесником, было более непринужденным. (А также потому, что он «опекал» Веэса на его первых шагах в издательстве Эйнауди, где играл ведущую роль, пока по идеологическим расхождениям не был вынужден уйти из издательства). Веэс вспоминает об этом в связи с разительным в «общественном» смысле эпизодом. Однажды в Конье на берегу горного потока они с Сольми разговаривали о китайских событиях. У Сольми они вызывали живой интерес, тогда как реакция Веэса на китайскую «культурную революцию» была инстинктивно негативной, потому что он видел в ней новую, отличную от советской форму «сталинизма» и «ждановщины». Сольми резонно заметил, что следовало бы, прежде чем выносить решительные суждения, подождать развития событий. Но Веэс выразил свое принципиальное неприятие деспотического насилия подчиняющихся указке сверху масс, квалифицировав его как «антикультурную контрреволюцию». Это был показательный эпизод, потому что позднее именно маоистская «культурная революция» неожиданным образом сказалась на частной и общественной би