Обратно шли, как дети блокады, – замотанные крест-накрест платками, скользили по утоптанному снегу, на улицах уже появились редкие машины, водители медленно рулили по льду и с интересом смотрели на двух странных девочек с сумкой на колесиках.
Дома поменяли постельное белье, залегли под одеяла и, медленно нагревая нору, болтали про фильм, который я когда-то хотела снимать.
Это нестерпимое наслаждение – ощущать свою чистую кожу везде, от макушки до пяток.
В этот день мы не стирали, не готовили, не пили чай. Мы сделали себе праздник и могли забить на весь остальной мир.
Свечи не вызывают в вас никаких романтических чувств, скорее – идиосинкразию, но они всегда есть про запас: потому что электричество могут отключить, а играть в нарды в темноте неудобно.
Кроме свечей, вы всегда, подчеркиваю – ВСЕГДА храните в доме стратегический запас воды в пластиковых бутылках.
Жена священника
Самым приятным респондентом из всего города оказался отец Деметре.
Иногда Лике приходилось забегать к нему домой. Уходя, увидела однажды в окне его жену – она курила и слушала Мика Джаггера, пританцовывая всем телом.
В этот момент словно бездна открылась, и Лика принялась ее изучать.
Они поженились почти детьми – а кто в семнадцать не ребенок?
На старой фотографии, прислоненной к подсвечнику на пианино «Петрофф», жена – фарфоровая кукла, он – тощий мальчик в рясе. Уже тогда был дьячком.
Дядя – очень высокий церковный чин, семейная династия, неизбежность карьеры. Рано или поздно и мальчик войдет в эту дверь, но пока противостоять любви было незачем.
Манана все знала заранее, но будущее было смутным, а он – ее милый мальчик, серьезный и влюбленный, – совершенно точно жил здесь и сейчас.
И он ее любит, а она – его.
Дом у них стал как проходной двор.
Кто ест, кто ночует, кто милости ищет, кто батюшке душу лечить принес, а его жене Манане – кастрюли драить, раны бинтовать, детей разнимать и батюшке создавать покой и уют.
Подруги дневали и ночевали, Манана по старой памяти включала на полную мощность Роберта Планта, варила кофе бадьями, глупые сороки дымили, реготали и галдели на весь двор.
Соседи считали, что так и положено – попадья может быть только такой, легкомысленной, а то ж умом двинуться можно.
Две девочки-хулиганки уже подрастали, и Манане скоро снова было рожать. В доме бегали собаки и ругался попугай, батюшка стал уже бородатым и ни словом не давал понять, что не так все у него должно быть, служил, помогал, даже интервью давал, книги читал – и сам по себе, и девочкам.
Как-то раз Лика пришла и увидела, что девчонок нет, а батюшка сидит печальный.
– Пришло время, – усмехнулся он. – Пора идти в монахи. Иначе так и останусь протоиереем, а династию надо продолжать, это дело семьи.
– А как же ваша жена? – растерянно брякнула Лика.
– Она знала, – спокойно сказал отец Деметре. – Но не думала, что так скоро.
Больше Лика его не видела, знала лишь по слухам, что в этой странной семье наступила та самая жизнь, которая казалась далекой, как горизонт: батюшка обитал в доме, как драгоценный квартирант, и всегда рядом с ним был монашек. Для пригляду, чтобы не нарушил чего.
И денег жена не у мужа проси – а у монашка, батюшке уже нельзя деньги в руки брать.
А младенца только папа может успокоить, и как раскричится девочка, бегут в церковь Манана с двумя девчонками-хулиганками, и третья – орущий сверток у груди.
Батюшка стал владыкой и сменил имя, уже в третий раз.
Манана с фарфоровым кукольным лицом работала в приюте для сирот, по-прежнему слушала Роберта Планта и дымила, как паровоз, и в ее черных волосах появилась серебряная прядь, как у Индиры Ганди.
Она все знала заранее.
А Лике уже можно было не ходить к нему за интервью.
Оставалось лишь перечитывать старые записи.
– Страх рождает любовь, – так он объяснил суть христианства.
– Как же так, батюшка, – запротестовала Лика: с ним, слава небесам, можно было спорить. – Для меня это непонятно. Разве Бог – это не любовь? Где там место страху?
Отец Деметре усмехнулся: до чего же он был обаятельный.
– Допустим, у тебя есть возлюбленный. И ты хочешь показать ему, какая ты хорошая. Поворачиваешься к нему своими самыми лучшими сторонами, но при этом знаешь, что ты не совсем такая, как ему показываешь. И боишься, что он увидит в тебе что-то неприятное. Ты же любишь его и хочешь любви в ответ?
Странно выходит, думала Лика. Тогда любовь должна порождать страх, а не наоборот.
Наверное, она чего-то не понимает.
– Это вера, – не пытался переубедить ее батюшка. – Ты все время пытаешься подключать ум. А дети просто верят. Ты слишком много читаешь, видимо? Так и бывает с чересчур умственными людьми – они разучаются верить.
Что-то не складывается у Лики с Господом понимания.
Она была повернута к Генриху самыми лучшими сторонами, а он все равно ее не полюбил. Теперь и бояться нечего.
Миранда своего матроса любит и не боится, и все равно счастья нет.
Магия для Миранды
– …Хоть бы он умер. Или женился. Кретин чертов, как его ненавижу…
В предрассветной зимней комнате раздалось хихиканье.
– Эй, девочка! Не успела проснуться, уже ругаешься. Утро надо начинать с добра. Представляешь хоть, как твоей маме трудно: может быть, это ее последний шанс. Или нет, скажем мягче – последняя любовь, я не знаю. Не зря же она за ним гоняется столько лет.
– Ты сейчас это кому говоришь?
– Ей кажется, что, если она его упустит, жизнь закончится. Тебе, а кому еще?
– Меня сейчас вырвет! Любоооввв! Да про кого ты говоришь, знаешь хоть?! Миранда кого-то любит – ха-ха-ха. Ей всегда было на меня плевать! Если бы не бабушка покойная, я бы вообще на улице выросла! Ты же видела, что она со мной сделала!
– Ну да, сделала. Хватит уже об этом.
Клара выдохнула облачко пара.
– Может, встанем, воду натаскаем? Или не успеваем? А то потом в очереди стоять придется.
– Это же целых десять ходок с полными ведрами! Все равно лифт не работает, так что придется переть на седьмой этаж пешком. А потом эту драгоценную воду в унитаз выливать, чтоб черти их взяли!! Ой, сейчас из-под одеяла вылезать, не хочууу…
– А нам с тобой еще рожать предстоит, а никто об этом не думает, спины себе сорвем с этими ведрами, и никто на нас не женится.
– Женится-женится, ты вон какая красавица. Чернобрива-черноока! Я за красоту все могу простить, потому, как последняя идиотка, столько лет люблю придурка просто за то, что он красивый, а вроде умная женщина. И твоя мама тоже… умная. Все мы умные.
– Он правда такой красивый? Покажи! У тебя хоть одной фотографии нет?
– Зачем мне фотография, у меня его лицо круглосуточно перед глазами. Поверь мне на слово: сицилийская мафия.
– Оу, оу, и руки красивые?
– И руки. И глаза. И скулы. И тень от ресниц на щеке.
– И что, говоришь, я тоже ничего?
– Ой, Кларка, на тебя смотреть – глаз радуется. Давай-давай, раз-два, встаем!
– Аааай, мамочка, за что мне такая молодость, мне всего пятнадцать лет, а как старушка, в платки замотана!
– Не боись, Миранда тебе навезет кучу тряпья, так что в школу пойдешь вся крутая и натянешь Салли нос.
– Между прочим, у меня ноги красивее, чем у Салли. По ней все с ума сходят, потому что ее мамаша каждый день разрешает гостей приводить, женихов заманивает. И стоит, всем улыбается!
– Так давай мы тоже пригласим. Накупим всего, наготовим, я на все готова, даже станцевать могу.
– У нее камин дома, тепло. А у нас дубак. У Салли родители есть, понимаешь? А у меня папы нет, а мама чокнутая. Один-ноль в ее пользу!
– Давай бери ведра и много не разговаривай, мороз на улице.
Сапоги скользили на снегу, застывшем за ночь в ледяную корку.
– Полярная ночь, едрена мать. Почему все время темно? Даже не темно, а сумерки. Раньше так не было.
– Не ругайся. Природа тоже против нас. Чем-то мы согрешили сильно, наверное, – стараясь не расплескать воду, Лика шла маленькими шажочками. – Возле лифта передохнем, и вперед.
– И имя тоже… Звали бы меня Нино, а то – Клара! Идиотское имя, ненавижу: Кларка-кухарка. И совсем оно мне не подходит. Как у санитарки в роддоме, которая всех беременных матюками кроет. Кларка-санитарка.
– А-ха-ха, почему санитарка?
– Мне мама рассказывала. Есть в роддоме такая Клара-помешанная, до сих пор там работает, и выгнать никто не может.
– Что, в ее честь тебя назвали?! Не своди меня с ума! Ставь ведра, перекур пять минут.
– Да нет, в честь бабки с папиной стороны. Сама в честь свекрови меня назвала и сама же с отцом развелась, дура.
– Клара! Мама не дура, а импульсивная женщина!
– Да пошла она, импульсивная! А у меня из-за нее отца нет!
– Отец у тебя есть. И мама есть. Ты дурака не валяй, а лучше позвони ему и начни сама все заново. Что он тебя, съест, что ли?
– У него стерва-жена и две новые дочки, нужна я ему сто лет.
По кухне постепенно разливались слабое тепло и запах ванильных оладий.
– Постный борщ на сегодня варим, нет? Дешево и сердито. Я кастрюлю в полотенца заверну, и до обеда не остынет.
– Помнишь, ты говорила, что твои рассказы имеют магическую силу?
– Когда я такое сказала, с ума сошла? Один раз просто совпало случайно. Написала про девочку – в универе еще, даже не рассказ, просто как дневник, и все получилось.
– Не врешь?
– Клара, как ты разговариваешь со старшими?! С чего вдруг вспомнила?
– Напиши про Миранду. Про маму. Ну чтобы у нее хоть что-то наладилось. А то живу беспризорная. У тебя своя жизнь, а все со мной нянчишься.
– Тебе со мной плохо, что ли? Хотя с мамой было бы лучше, конечно.
– Я не в этом смысле! Ну скажи – разве это нормально?!
Лика перевернула вспухшие оладьи. За окном порозовела полоска неба, и стало видно море вдалеке, между домами.