Так или примерно так ответит вам чем-то, очевидно, недовольный коловертец, а про себя подумает: «Как же все-таки удается им, этим каминчанам, не открывшим ни одной закономерности, ни одного закона природы, умеющим лишь потреблять открытое другими, как удается этим людям скорее практического, нежели творческого склада заставлять летать то, что должно летать?»
«Подумать только, — скажет недовольный биолог, — каминчане требуют от меня бактерий, которые бы полностью уничтожили те отходы, которые им не нужны. Но прежде я должен понять, почему одни бактерии будут перерабатывать отходы лучше, другие хуже, а это каминчанина вовсе не интересует, и он не хочет дать мне на это времени и средств. Если бы я даже заставил бактерии вырабатывать из никому не нужных отходов золото, даже на это каминчанину было бы наплевать. Ему нужно переработать отходы — и ничто другое его не интересует. Ибо для него важно одно: то, что должно летать, должно летать, и летать так, как до́лжно».
«Спаси и помилуй! — воскликнет недовольный химик. — Зачем вся власть здесь сосредоточена в руках твердолобых каминчан? Чтобы рассчитывать на успех в работе, я должен вести многолетние систематические исследования в данном, перспективном для науки направлении. Однако каминчанам это не нужно».
Так сетуют коловертцы, обращаясь каждый к своему божеству, взывая к его помощи и милосердию в современной крепости, построенной из стекла и бетона среди ирисов, одуванчиков, заросшего хвощом и осокой пруда, отреставрированного барского дома и выпуклых асфальтовых дорог.
Коренное население Каминска составляют инженеры и техники. Просто инженеры и инженеры-ученые — кандидаты и доктора технических наук. И хотя никогда и никем официально не было сказано, что инженеры-ученые — это нечто совсем иное, чем ученые-коловертцы, последние всякий раз противопоставляют себя коренным каминчанам.
— В чем же разница? — недоуменно спрашивают каминчане.
— Есть разница, — уклончиво замечают коловертцы, а про себя думают: «Не всяк монах, на ком клобук».
Истинный коловертец никогда не допустит, чтобы ему, как какому-нибудь каминчанину, присудили степень кандидата технических наук, но непременно — физико-математических, или химических, или биологических наук. Истинный коловертец никогда не забывает о том, что у него есть как бы вторая родина, с которой он поддерживает постоянную связь. Определение «технические науки» звучит для него почти сомнительно, как, скажем, для географа неопределенно-сказочное «в некотором царстве». Кандидат технических наук для коловертца — это словно бы человек без паспорта, без вида на определенное место жительства. Это может быть и металлург, и кораблестроитель, и землепроходец. Немного физик, немного химик и математик, а в целом неизвестно кто — мистер X.
Ощущая глубинный историзм своего происхождения, коловертец вместе с богатством исторического прошлого и великими именами предшественников тянет за собой тяжкий груз предрассудков. Порой ему очень тяжело жить в современном мире техники. Он все еще не может, да и не хочет смириться с тем, что совсем иная, несколько десятков лет назад родившаяся и в некотором роде универсальная профессия инженера, заставившего летать то, что должно летать, вправе соперничать с его, коловертца, родовыми гербами многовековой славы.
«Хорошо, — рассуждает коловертец. — Пускай я химик, а мой друг — биолог. Здесь все ясно. Но кто такой доктор технических наук тов. Скворцов? Конструктор? Проектировщик? Специалист в области испытаний конструкций? Инженер? Да. Ученый? Сомнительно. Ученый должен вносить нечто новое не в чертежи, а в систему представлений о мире. Всякая наука имеет границы, всякая маленькая родина даже в нашей большой многонациональной стране имеет свой язык. Да и бог бы с ним, ученым-каминчанином, но ведь он считает себя способным разобраться в моих проблемах. Он считает себя вправе давать мне советы такого свойства, какие я никогда бы не решился дать ему».
То есть коловертец, конечно, никогда не выступал и не собирается выступать против техники, инженерии. Напротив, он считает ее очень нужной, полезной и необходимой для общества. Никак не менее важной, чем его собственная наука. Но в том, что некоторые инженеры называют себя учеными, он усматривает покушение на его, коловертца, самостоятельность и в некотором роде исключительность.
— Теперь все ученые, — горестно восклицает коловертец, — хотя на самом деле их, настоящих, едва ли больше, чем в прошлом столетии. Ну скажите, чем плохо быть инженером? Может быть, даже лучше, чем ученым. Почему же в таком случае современный инженер хочет называться еще и ученым? Зачем идет он в науку — терпеть муку? Ведь без муки нет и науки. Или зарплата больше?
В том-то и дело, что обидный упрек коловертца не лишен оснований. Если для коловертца получение ученой степени — это прежде всего признание его ученых заслуг и возможностей как ученого, то устремления к ученой степени каминчан обусловлены зачастую желанием получить более высокую должность. Если для коловертца это только начало его научной деятельности, то для каминчанина, как правило, — ее конец.
Пожалуй, в таком положении вещей изначально виноваты коловертцы, объявившие принадлежность к науке чем-то вроде пропуска в современный Каминск.
Коренной каминчанин ходит по Каминску с высоко поднятой головой, и вовсе не для того, чтобы видеть пролетающие самолеты: самолетами его не удивишь. Железная дорога, лес, шоссе, сама крепость, парк, одуванчики, бывший барский дом, пруд — всем этим распоряжается каминчанин, тогда как коловертцу нередко кажется, что он проживает на правах если не бедного, то, во всяком случае, не самого близкого родственника.
Однако нет-нет да и попадется на пути самолюбивого коловертца такой каминчанин, который при встрече с ним смущенно улыбнется и опустит голову (то ли в знак приветствия, то ли чувствуя свою вину перед ним, то ли ощущая его над собой превосходство). В самом деле, язык коренного каминчанина вполне понятен коловертцу. Это не слишком сложный общеинженерный язык. Что же касается языка коловертцев, когда те говорят между собой или делают сообщения на научно-технических советах, то каминчанин понять его не может. Зачастую он не может даже понять, о чем идет речь. А этого коренной каминчанин не в силах простить коловертцу.
— Ты существуешь, — говорит он, — чтобы выполнять мои задания, обслуживать меня. И все твои премудрости, вся твоя непонятность и непонятливость — это лишь игрушки, которыми я разрешаю тебе играть.
В такую минуту уже не коловертец, дорожащий своими гербами, а сам каминчанин становится похож на ребенка, заладившего дразнилку.
Когда же каминчанин не желает ограничиться шуткой, он говорит:
— Химия, физика, биология — все это очень хорошие науки. Они позволяют осуществлять работы на высоком уровне или украшать их наподобие новогодней елки. Решение важнейших задач на стыке различных областей знаний — это тоже, конечно, очень хорошо. Все это мы знаем, потому что газеты читаем, радио слушаем, телевизор смотрим. Но ответьте положа руку на сердце, что в последние три-пять лет сделали коловертцы!
Каминчанин считает: год прошел — я новую систему разработал, два прошло — новую конструкцию предложил. А ты, коловертец, чем занимался ты все это время? Это один из тех сакраментальных вопросов, которые бог задавал Адаму перед изгнанием из рая, ораторы древности — толпе, знаменитый плакат Моора — прохожим с нечистой совестью.
— Чей хлеб ешь, коловертец?
Мог бы каминчанин и не задавать подобного вопроса, ибо хорошо знает, что благополучие крепости зиждется вот на чем: то, что должно летать, должно летать с каждым годом быстрее, выше, дальше и дольше. А для этого необходимы новые материалы, новые принципы тепловой защиты, новые типы горючего. Знает каминчанин, что без коловертцев ему не обойтись. И если бы каминчанин в самом деле захотел получить ответ на вопрос: что ты сделал за три последних года, коловертец? — ему пришлось бы выслушать длинную речь, которую, впрочем, он вряд ли бы до конца понял. И не потому, что каминчанин глуп, а коловертец умен, не потому, что последний хочет заморочить ему голову, но лишь в силу незнания каминчанином языка коловертцев. Если же коловертец, желая быть понятым, начнет объяснять суть своих достижений на общедоступном языке каминчан, суть от этого проиграет, достижения покажутся незначительными, ибо язык науки, как и язык поэзии, переводится на другой язык с большими неточностями и потерями.
Когда каминчанин измеряет труд коловертца своим аршином, он допускает ошибку. То, что для техники год, — для науки десятилетия, хотя порой бывает наоборот. Но чаще между ними такое же соответствие, как между новой и древней историей: там века — здесь дни.
Каминчан тоже можно понять: время не ждет. Требуя от коловертца сделать за малый срок то, что тот в состоянии сделать лишь за большой, каминчанин вольно или невольно обращается к нему как к существу сверхъестественному, в чем-то подобному богу, который может все.
— Но ведь ты ученый, — удивляется каминчанин.
— Ты тоже называешь себя ученым. Поди сделай сам то, что требуешь от меня.
Иногда такой ответ возмущает каминчанина, иногда убеждает его.
Драму коловертца можно понять. Она ведь совсем не в том, что он вынужден служить сильнейшему, но в том, что каминчане все еще рассматривают его порой, как экскурсанты рассматривают музейную реликвию, считающуюся ценной, но непригодной для практического использования. Разве не так царь зверей в один злосчастный день оказывается экспонатом какого-нибудь зоопарка? Словно лев, запертый в клетку, коловертец никогда не забывает о земле, на которой львы живут свободно и по-прежнему являются царями зверей. Там пасутся пугливые стада зебр, и необъятные просторы пустыни хранят дневное тепло в мягком и топком песке.
Однако в воображении подневольного владыки живет не только призрачная реальность бесконечно дорогих его сердцу картин пустыни, но и вполне очевидная, сытая реальность нынешней его повседневности. Ничто не заставит живущего в зоопарке царя зверей мерзнуть в холодные месяцы, голодать в неурожайные годы, подвергаться опасности быть убитым вездесущим охотником.