Впрочем, спросите коловертца, где он работает, и он скорее всего ответит: в прикладном институте. Тогда как истинный каминчанин никогда не ответит подобным образом, но скажет с гордостью: в Каминске. Или: в институте Крюкова.
Было бы ошибкой представлять себе коловертцев как некий чужеродный и враждебный каминчанам элемент. Коловертец в некотором роде душа Каминска, его надежда и вера в будущее. Но как душа не всегда находится в ладу с телом, настоящее с будущим, так и коловертец не во всем согласен с каминчанином, а последний — с коловертцем.
Типичный каминчанин рассуждает так: у меня оторвалась подметка, пойду к химику — пусть скажет, чем лучше заклеить. А химик говорит:
— Не знаю.
— Какой же ты химик, — удивляется каминчанин, — если таких простых вещей не знаешь?
— Я химик, а не сапожник, — возражает ему на это химик.
Тогда каминчанин идет к другому химику, но уже не к коловертцу, а истинному каминчанину, который работает в институте со дня его основания, то есть с тех времен, когда химик значил там то же, что химик в армии, воюющей без применения химического оружия. Химик-ветеран хорошо знает, чем заклеить подошву, чем вывести пятно на брюках, какой кислотой металл протравить. Большинство каминчан считает его настоящим, высококвалифицированным химиком, тогда как большинство коловертцев таковым его не считает. Словом, на практике зачастую получается так, что каминчанину не нужен ученый, а нужен смышленый.
«Вот уж, — думает каминчанин, — наплодили на нашу голову этих слишком ученых ученых. Куда ни сунься — всюду наука, высокие материи, а если разобраться…» И если каминчанин, который так думает, читал в детстве сказку про голого короля, он непременно вспомнит ее в связи со своими печальными размышлениями.
«Боже, — обратится он к официальному богу Каминска, — если человек подошву не умеет приклеить, может ли он заставить летать быстрее, выше и дальше то, что должно летать?»
Можно не сомневаться, что в шестнадцатом веке подобные вопросы рано или поздно кончились бы ночью длинных ножей, но в веке двадцатом они приводят лишь к многосерийным газетным диспутам, печатающимся из номера в номер под рубрикой «Ученые и инженеры спорят. Кто прав?»
Это очень старый спор: может ли наука обойтись без практики и практика без науки? Что стоит одна без другой и что стоит каждая из них в отдельности? На страницах печати этот спор носит вполне миролюбивый характер, как если бы причесанные и отутюженные школьники вели показательный диспут о роли учителей и родителей в их жизни. Они все изложили бы правильно, особенно подчеркнув благотворность тесного взаимодействия семьи и школы, но потом, выйдя на перемене из класса, наверно, продолжили бы спор по-другому, если он их и в самом деле занимал, а не служил поводом для получения лишней пятерки. Одно дело, когда ученики излагают свои взгляды и выясняют отношения в присутствии взрослых, и совсем другое — когда встречаются для этого в мальчишеской уборной или в дальнем углу школьного двора.
Итак, в официальном, так сказать, плане спор этот давно решен: наука и практика должны идти вперед рука об руку, поддерживая друг друга. Но в жизни их совместное движение не всегда похоже на прогулку по школьному двору отличающихся прилежанием девочек.
Против основного тезиса никто не возражает. Основной тезис призывает науку и практику к некоему единству — и все голосуют за. А когда расходятся по своим рабочим местам, начинают выяснять: а что, собственно говоря, означает это единство?
Каминчанин утверждает: «Наука помогает практике лишь в том случае, когда тов. Свадьбин, будучи химиком, вооруженным всеми необходимыми знаниями, берется за создание нового типа нагревостойких материалов и создает их не за пять, как запланировано, а, скажем, за два года».
Но тов. Свадьбин не согласен с таким истолкованием главного тезиса. «Я не факир, — возражает он, — а всего лишь научный сотрудник. На одном гвозде всего не повесишь. Создать материал я не могу: этим пусть технологи занимаются. Я могу показать принципиальную невозможность или возможность изготовления таких материалов и путь, по которому надо идти». Тов. Свадьбин говорит так, потому что он коловертец.
Его ответ не может удовлетворить делового каминчанина, ибо последнему важно одно: чтобы материалы были. И эти материалы ему нужно с кого-то спросить. Ведь если коловертец принципиальную возможность покажет, а технолог не сделает, кто отвечать будет? Кого винить, с кого спрашивать? Вот и говорит каминчанин:
— Мне все равно, как ты их сделаешь — с наукой или без науки, но чтобы через два года материалы были.
— В таком случае поищи кого-нибудь другого, кто тебе эти материалы сделает, — отвечает разгневанный коловертец.
— Не хочешь, найдем способ заставить.
— Попробуй, — говорит коловертец. — А Крюкову я доложу, что ты самоуправством занимаешься.
И некуда каминчанину деться, нечем отразить коловертческую атаку. Ведь сам он не знает, в силах ли Свадьбин создать за два года то, что нужно, или нет. Если кто и может знать это, так только коловертец. В конце концов они договариваются о том, что в план работы Свадьбина запишут тему поискового исследования, которая на первом этапе закончится выяснением принципиальной возможности получения новых материалов, а на втором — их получением.
И Свадьбин выходит из кабинета каминчанина, чувствуя себя при этом как человек, которому долго морочили голову и в результате все-таки обманули. Ибо Свадьбин понимает тезис о единстве науки и практики в том смысле, что наука должна идти в направлении, которое представляет потенциальный интерес для практики. Свадьбин мыслит себе дело так, что когда он принципиальную возможность покажет, то пойдет дальше, а не встанет на долгую зимовку, связанную с черновой работой по изготовлению самих материалов. Тогда как для каминчанина весь смысл науки и работы коловертца сводится именно к этой зимовке.
Спросите каминчанина, и он вам скажет:
— Разобщенность знаний, отдельно и независимо друг от друга существующие науки — это анахронизм.
— Интеграция, конечно, необходима, — как бы согласится с ним коловертец. — Но если перед ученым-химиком ставят задачу создания новой синтетической изоляции для блоков определенного рода элементов, работающих в таких-то условиях в течение такого-то времени, то, кроме химических задач, он будет вынужден решать много других, с его профессией почти никак не связанных. То есть будет решать их не так квалифицированно, как мог бы сделать это специалист. Слава богу, не в каменном веке работаем. Химик должен заниматься химией, физик — физикой, ученый — наукой, а инженер — инженерией. За все браться — ничего не сделать.
Каминчанин работает по принципу: известное A плюс известное B должно быть равно требуемому C — и коловертцу советует работать так же, ибо так работать быстрее. Но последний считает, что работать с заведомо известным — все равно что потерять профессиональную честь, все равно что уподобиться рыбе, вынутой из воды, или цветам, посаженным в снег.
Жизнь коловертца — это путь в незнаемое. Он может разведать новую дорогу, пройти там, где пройти, кажется, было невозможно. Только на пути от незнания к знанию чувствует коловертец всю полноту и осмысленность своей жизни. Только на этом пути он может быть счастлив, как птица чувствует себя птицей лишь тогда, когда поднимается в небо. От него же требуют, чтобы его поиск окончился вполне определенным практическим выходом — именно тем, какой задан, и никаким иным. Ему вменяется в обязанность поймать щуку-волшебницу и ничто другое.
Каминск связан со всем миром. Если, скажем, старшему научному сотруднику Крымову понадобится западногерманский прибор, а сотрудникам Балавадзе и Свадьбину прибор, сотворенный где-нибудь за тридевять земель, скажем, на Дальнем Востоке, и если руководство сочтет, что вышеуказанным сотрудникам для выполнения поставленных перед ними задач в самом деле будут необходимы такие приборы, последние прибудут на территорию института Крюкова быстрее, чем успеет смениться время года, то есть поистине в сказочно короткий срок. Формула «То, что должно летать, должно летать, и летать так, как до́лжно» имеет прочный экономический фундамент, на котором начертано: «Все, что для этого нужно, — будет». Второе положение, как и первое, распространяется в равной мере на каминчанина и на коловертца, так что коловертец семь раз подумает, прежде чем решится покинуть крепость ради прозрачных ручьев и пугливых зебр. О коренных каминчанах и говорить нечего: те преданы крепости душой и телом.
Люди Каминска живут в лесу и одновременно как бы в городе. Пассажирам Аэрофлота, которым с высоты нескольких километров трудно без биноклей разобрать отдельные детали крепости: белые кубики зданий, медленно ползущий по тонкой ленте шоссе автомобиль, лес, напоминающий мягкий, курчавый мох, — весь этот крошечный, как бы игрушечный мир покажется одним из самых счастливых и всесильных на земле.
Каминск вплывет в иллюминатор и исчезнет, а в памяти останется панорама, волшебная шкатулка, макет маленького городка. И как память сглаживает все мелкое, являя тревожащий образ прожитых лет, так и этот макет являет пассажиру и летчику образ идеальной, загадочной жизни. И думается: люди Каминска живут в настоящем, но отчасти и в будущем. Они счастливы высоким счастьем, доступным лишь тем, кто пытается познать, сберечь и переустроить доставшуюся в наследство планету.
И еще на одну мысль наводят окрестности Каминска, увиденные с высоты нескольких тысяч метров: мысль о безмерности этой земли, о том, что человек существует на ней не слишком долго, но после него остаются Каминск, самолеты, добытые знания, написанные книги и мальчишки, играющие в снежки у крепостной стены…
Конечно, не только транспорт связывает Каминск с остальным миром. Днем в библиотеке сотрудник института Крюкова одновременно с москвичом и ленинградцем раскрывает хрустящие и сверкающие глянцем номера журналов на всех языках. В крепости хорошо знают цену своевременно полученной информации.