К пятнадцатому января балансовый отчет был готов. Обнаружилась настоящая катастрофа: мы окончили год, потеряв половину капитала. Гуидо не хотел показывать этот отчет молодому Оливи, боясь нескромности с его стороны, но я настоял. Я надеялся, что он, с его практикой, найдет в моих расчетах какую-нибудь сумму из графы «приход», попавшую в графу «расход», и, внеся поправку, мы добьемся существенного улучшения баланса. Улыбнувшись, Оливи пообещал Гуидо держать в полной тайне все, что узнает, и проработал вместе со мной целый день. К несчастью, никакой ошибки он не обнаружил. Должен сказать, что я из этой ревизии, проведенной совместно с Оливи, почерпнул очень много и теперь взялся бы закрывать годовые балансы и потруднее нашего.
— Ну, и что вы теперь будете делать? — спросил перед уходом ученый юнец, сверкая очками.
Я знал, что он нам мог посоветовать. Отец, который во времена моей юности часто говорил со мной о коммерции, мне это объяснял. В соответствии с действующими законами мы, выяснив потерю половины капитала, были обязаны ликвидировать дело, а потом возобновить его на новых началах. Но я хотел услышать этот совет из уст Оливи. Он еще добавил:
— Речь идет о простой формальности. — Потом улыбнулся: — Если вы решите ею пренебречь, вам это может дорого обойтись.
Вечером проверять баланс взялся сам Гуидо, который никак не мог примириться со случившимся. Он делал это без всякой системы, проверяя то одну, то другую сумму наугад. Я прервал это бессмысленное занятие, сообщив ему совет Оливи ликвидировать дело сразу же, но для проформы. До сих пор Гуидо морщился от усилий, которые он прилагал, чтобы найти в счетах спасительную ошибку, причем на его хмурый вид еще накладывалась гримаса человека, чувствующего во рту неприятный вкус. При моих словах он поднял вдруг совершенно разгладившееся лицо, на котором появилось выражение напряженного внимания. Он не сразу понял, в чем дело, но когда понял, то расхохотался от всего сердца. Я объяснил эту смену выражений так: выражение горечи и суровости сохранялось на его лице, покуда он имел дело с цифрами, которые он не в силах был изменить. Но оно сразу же сменилось выражением радости и решимости, едва мучительная проблема была решена с помощью предложения, вернувшего ему положение судьи и хозяина.
Но, оказывается, он ничего не понял. Совет Оливи показался ему советом врага. Я объяснил ему, что совет Оливи имеет смысл, особенно в связи с тем, что нашей фирме, бесспорно, угрожает опасность потерять остальные деньги и лопнуть. И это будет расцениваться как злостное банкротство, если мы, получив такой баланс, уже зафиксированный в наших книгах, не примем мер, о которых он говорил. И я добавил:
— Наказание, которое предусматривают наши законы за злостное банкротство, — тюрьма.
Лицо Гуидо так побагровело, что я испугался кровоизлияния в мозг. Он воскликнул:
— Я не нуждаюсь в советах Оливи! Если этому и суждено случиться — я буду отвечать один.
Такое решение внушило мне уважение: я почувствовал, что нахожусь рядом с человеком, прекрасно сознающим свою ответственность. И взял тоном ниже. А потом и вовсе перешел на его сторону и, забыв, что сам же рекомендовал ему принять совет Оливи во внимание, сказал:
— Именно так я и возразил Оливи. Вся ответственность лежит на тебе. Мы не имеем права вмешиваться в твои решения, поскольку речь идет о фирме, принадлежащей тебе и твоему отцу.
На самом деле я сказал это не Оливи, а своей жене, но в общем-то я не соврал, сказав, что я это сказал! Ну а сейчас же после того, как я выслушал мужественное заявление Гуидо, я был бы способен сказать это и самому Оливи, потому что решительность и мужество всегда меня покоряли. Да что там говорить, если я так люблю даже обыкновенную самоуверенность, которая, конечно, может быть следствием и этих свойств характера, но также и других, куда более низменных.
Так как все им сказанное я намеревался сообщить Аугусте, чтобы ее успокоить, я продолжал настаивать:
— Ты же знаешь, все считают, — и, наверное, не без оснований, — что у меня нет никаких способностей к коммерции. Поэтому я готов исполнить все, что ты мне прикажешь, но уж никак не могу брать на себя ответственность за твои поступки.
Он с живостью согласился. Он вообще так хорошо себя чувствовал в роли, которую я ему навязал, что даже забыл о своих огорчениях в связи с балансом. Он заявил:
— За все отвечаю я. Все здесь носит мое имя, и я бы ни за что не согласился, даже если бы кто-нибудь и пожелал разделить со мной ответственность.
Для передачи Аугусте все это годилось как нельзя лучше, но значительно превосходило мои требования. Нужно было видеть, с каким видом он произнес последнюю фразу: прямо-таки апостол, а не купец, стоящий на грани банкротства. Удобно устроившись на своем пассивном балансе, он снова почувствовал себя моим хозяином и господином. И опять, как это часто случалось в период нашей совместной жизни, порыв искреннего участия с моей стороны был сведен на нет словами, в которых сквозило его непомерное уважение к самому себе. Он фальшивил. Да, я вынужден употребить именно это слово: этот великий музыкант фальшивил!
Я резко спросил:
— Хочешь, я завтра же сделаю копию баланса для твоего отца?
На языке у меня вертелась еще более резкая фраза, а именно, что, закрыв баланс, я впредь воздержусь от посещения его конторы. Но я не произнес ее, потому что не знал, куда в таком случае я буду девать такую уйму остающегося у меня свободного времени. Однако мой вопрос почти заменил фразу, которую мне пришлось проглотить. Ею я напомнил, что в этой конторе хозяином был не только он.
Гуидо, по-видимому, удивили мои слова: слишком уж они не соответствовали всему, что говорилось до сих пор и с чем я, казалось, был совершенно согласен. И он заявил прежним тоном:
— Я сам покажу тебе, как надо будет сделать эту копию.
Я заорал, что на это я не согласен. За всю свою жизнь я ни на кого не кричал столько, сколько на Гуидо, потому что порой он казался мне прямо-таки глухим! Я объяснил, что бухгалтер тоже несет ответственность перед законом и я не собираюсь выдавать за копию взятые с потолка колонки цифр.
Он побледнел и признал, что я прав, но добавил, что, будучи хозяином, имеет право запретить мне делать выписки из его счетных книг. Я охотно признал, что это так, и тогда он, воспрянув духом, заявил, что отцу напишет сам. Сначала он вроде бы собирался сесть писать сразу же, но потом раздумал и предложил мне немного пройтись. Я согласился, чтобы сделать ему приятное. Я понимал, что он не успел еще переварить баланс, и желает пройтись, чтобы немного его утрясти.
Эта прогулка напомнила мне ту, что мы совершили с ним в ночь моего обручения. Не хватало луны, потому что наверху висел туман, но внизу все было точно таким же, и прозрачный воздух позволял нам уверенно различать путь. Гуидо тоже вспомнился тот достопамятный вечер.
— С той поры мы ни разу с тобой не гуляли ночью. Помнишь, как ты мне тогда объяснял, что на луне целуются так же, как и под луной? Я уверен, что и сейчас на луне по-прежнему длится тот вечный поцелуй, хотя ее сегодня и не видно... Зато здесь, внизу...
Неужели он снова собирался злословить об Аде? О бедной больной женщине? Я прервал его, но робко, почти с ним соглашаясь (ведь разве не для того я с ним и пошел, чтобы помочь ему забыться?):
— О да! Здесь, внизу, не всегда приходится целоваться! Но зато поцелуй наверху — это лишь изображение поцелуя. Ведь поцелуй — прежде всего движение!
Я пытался уклониться от обсуждения его проблем — то есть старался не говорить ни о балансе, ни об Аде, а поэтому даже удержал рвавшуюся с языка фразу о том, что там, наверху, от поцелуя не родятся близнецы. Но он хотел избавиться от мыслей о балансе и не нашел для этого ничего лучшего, как начать жаловаться на другие свои несчастья. Как я и предчувствовал, он стал злословить об Аде. Начал он с сетований на то, что первый же год его брачной жизни оказался для него таким несчастливым. Он имел в виду не близнецов, которые были такие славные, а болезнь Ады. Он считал, что именно болезнь сделала ее раздражительной, ревнивой и, несмотря на ревность, далеко не такой любящей, как раньше. В заключение он с горечью воскликнул:
— Жизнь жестока и несправедлива!
Я чувствовал себя совершенно не вправе высказывать какие-либо суждения, касающиеся его отношений с Адой. Но в то же время мне казалось необходимым что-то сказать. Он закончил свою речь, прилепив к слову «жизнь» два определения, которые не отличались излишней оригинальностью. Мне удалось придумать кое-что получше, потому что я критически отнесся к тому, что сказал он. Порой говоришь, следуя лишь звучанию случайно соединившихся слов. Потом смотришь — а стоило ли все сказанное потраченного на него дыхания, и иногда обнаруживаешь, что случайное соединение звуков породило мысль. Так вот, я сказал:
— Жизнь не плоха и не хороша: она оригинальна.
Когда я поразмыслил над сказанным, мне показалось, что я произнес нечто значительное. Охарактеризованная таким образом жизнь показалась мне настолько новой, что я принялся разглядывать ее так, словно видел впервые, со всеми ее твердыми, жидкими и газообразными телами. Если б я рассказал о ней кому-нибудь, кто не имел к ней привычки и, следовательно, нашего здравого смысла, у него бы дух захватило перед лицом этой громоздкой конструкции, лишенной всякого смысла. Он спросил бы меня: «Но как вы могли ее выносить?» И, познакомившись с ней во всех деталях — начиная от огромных небесных тел, подвешенных в высоте для того, чтобы мы на них только смотрели, но не могли дотронуться, и кончая тайной смерти, — он бы, конечно, воскликнул: «Очень оригинально!»
— Жизнь оригинальна! — сказал Гуидо смеясь. — Где это ты вычитал?
Я не счел нужным уверять его, что нигде этого не вычитывал, потому что в таком случае мои слова в значительной мере потеряли бы для него свой вес. Я же, чем больше раздумывал, тем более оригинальной находил жизнь. Не надо было даже смотреть на нее глазами пришельца из других миров, чтобы увидеть, как странно в ней все устроено. Достаточно было вспомнить все то, чего мы, люди, от нее ждем, как она сразу покажется нам так