выездную расширенную планерку, отчего про эти уик-энды можно было сказать, положа руку на сердце, что они удавались на славу.
Хотя и не все было замечательно.
То есть далеко не все.
Точнее, как считал Гей, все было отнюдь не замечательно.
А причина одна, как считал Бээн.
Нерадивость иных товарищей, наделенных, к сожалению, определенной властью.
Даже не то чтобы нерадивость, поправлял он себя, а хроническое недопонимание поставленных перед ними задач.
Ну ладно, мысленно как бы возражал ему Гей, — собираясь сказать и вслух, но уже после планерки, конечно, — их еще можно понять, этих нерадивых товарищей, когда возникает нехватка цемента, арматуры, швеллерных балок и тому подобного дефицитного материала. Но неужели в округе Смородинки нет хорошей питьевой воды? Дело дошло до того, что в этот раз на планерке заслушали выступление врача студенческого строительного отряда, который привел данные анализа питьевой воды из бочки, к питью, увы, непригодной, как заявил врач. Да и участились перебои с подвозом хлеба, как сказал командир эсэсо, то есть студенческого строительного отряда.
Ни хлеба, ни воды.
Вот уж нерадивость так нерадивость!
Безответственность.
Халатность.
Или как там это еще называется.
Из рук вон плохое руководство стройки, как тут же сказал Бээн.
Сказал, разумеется, гневно.
То есть он просто сказал:
— Бардак.
Хотя он с удовольствием бы произнес другие слова:
— Диалектика жизни…
И вот когда Бээн сказал: «Бардак», он поискал взглядом куда-то запропастившегося директора совхоза «Рассвет», которому было поручено курировать ударную стройку птичника, потому что птичник, в конце концов, вместе с будущими новоселами, то есть курами, и снесенными ими яйцами, число которых по проекту исчислялось миллионами, должен был влиться в основное хозяйство совхоза, пока, к сожалению, незавидное.
— А где Петухов? — как бы стараясь сдержать свой гнев, спросил Бээн.
Приближенные люди Петухова робко ответили, что Петухов отсутствует по причине болезни горла. Бедолага совсем охрип.
— Допелся… — мрачно сострил Бээн и посмотрел на Гея, точнее, на блокнот в его руках, то ли прося записать эту меткую остроту, то ли прося не записывать ее.
Гей знал, что вообще-то, во всяком случае, в другое время и в другой обстановке, Бээн весьма уважительно относился к незаурядным, как он говорил, вокальным данным директора совхоза.
Бээн был натурой песенной.
Более того, он слыл как бы даже меценатом.
Благодаря чему и завязалась в свое время дружба Гея с ним.
Между тем Гей заметил, что кое-кто, посмелее кто, не то чтобы хохотнул, но все же изобразил якобы смеющееся лицо, особенно если сидел во втором ряду, за чьей-то спиной, вне поля зрения Бээна, как говорил Гей о таких заднескамеечниках, изображавших из себя как бы оппозицию Бээну, однако на самом деле норовивших отсидеться в тени молчком.
Грустным тут стал Бээн.
Загрустишь поневоле.
Ты едешь сюда, за добрую сотню километров, вместо уик-энда, то есть выходного дня, устраиваешь тут заседание, никаких сил своих не жалеешь, а директор совхоза не соизволил явиться на эту выездную планерку, хотя мог бы и без персональной машины обойтись — на окраине Смородинки и заложили птичник-то.
Не прощал, не оставлял Бээн без внимания такое неуважительное к себе отношение и умел, имел немалый опыт напомнить обидчикам об их плохом воспитании, возможностей для этого у Бээна было много, но тут, Гей заметил, не то чтобы пасовал Бээн, а проявлял несвойственную ему выдержку.
— Да-а… — только и сказал Бээн.
А ведь это, по сути, не его дело — проводить тут планерки.
Строить птичники.
Механизированные коровники.
Овцекомплексы.
Что там еще?
Ямы силосные.
Парники.
Да и сено косить.
Убирать с полей овощи.
Ведь он еще и основную продукцию должен давать государству — разные металлы, Гей предпочитал не упоминать, какие именно, точнее, упоминать было можно — медь, свинец, цинк и так далее, включая, естественно, редкие, об этом во всех газетах писали, но вот цифры называть — это Гею казалось уже излишним, точнее, сам Бээн приучил его к такой скромности.
И вот как бы в порядке шефской помощи селу, которое в последние годы пострадало от капризов погоды, Бээн и взял на себя эту нелегкую миссию быть своеобразным прорабом той или иной стройки для села.
Не президентом — прорабом.
Великий этот парадокс, по мнению Гея, был главным движущим моментом маленькой истории маленького края, центром, столицей которого был Комбинат.
А другой парадокс, как говорил Гей, парадокс жестокий, каннибальский, состоял в том, что один президент созидал даже во время уик-энда, чтобы у людей всегда был хэм энд эгс, хотя и без ветчины, а другой Президент во время уик-энда вынашивал идею «звездных войн». Такие дела.
Гей постоянно думал об этом, как бы пытаясь найти выход.
Время от времени он раскрывал свой блокнот и пытливо разглядывал маленькую цветную фотографию.
Копирайт. Рон Масарос.
Изображение Президента и Первой Леди с черной собакой возле жердей на фоне зеленой лужайки, на которой у дерева, перед кустами на холме, стоял белый домик, довольно скромный.
Негра с прохладительными напитками и Физика с Кинозвездой на этой фотографии не было.
Как, впрочем, и на других, которые лежали, как закладки, в блокноте.
Этих троих Гей просто-напросто выдумал.
Копирайт.
Хотя, вероятно, они существовали в действительности.
И не только они.
Занимаясь этим посторонним на первый взгляд для выездной планерки делом, Гей, разумеется, ни на секунду не терял из виду Бээна.
В перерыве Гей решил подойти к нему и показать фотографию Президента и Первой Леди.
Гею хотелось знать, что думает Бээн о космической новинке Эдварда Теллера.
И вообще обо всем таком.
Кроме того, разумеется, Гей при случае хотел спросить Бээна, как бы между прочим, с чего же, по его мнению, все началось и чем все кончится.
Не мог Бээн всего этого не знать.
Огромный был у Бээна опыт.
Бээн годился Гею в отцы.
И вот как раз отца у Гея не была.
А иногда просто необходимо, чтобы у человека был отец.
Вроде как первый оборонительный эшелон.
И Гей доверял Бээну.
Может, почти как отцу.
И надеялся на него.
Может, и зря.
И хотя отчетливо понимал, сколь наивно его желание получить ответ на эти свои злополучные вопросы именно от Бээна, удержать себя от соблазна уже не мог.
Алина положила журнал на столик.
И подошла к Гею.
Он почувствовал себя кроликом.
Перед ним был изящный удав.
В прелестной розовой шкуре.
Она коснулась его лица ладонями.
Она охватила его лицо ладонями.
Ее ладони были прохладны.
Вначале он испугался, а потом вдруг подумал: «Как жаропонижающее средство» — и мысленно сказал себе, что, как бы там ни было, он хорошо контролирует эксперимент.
Ее ладони гладили его щеки.
Ее ладони вдруг стали горячими.
Просто пылающими.
Гей на мгновение замер, сомкнул глаза, сгорая на этом чудесном костре, но тотчас, как утопающий, судорожно схватил кисти рук Алины, спасительно отрывая от своего лица ее ладони.
Впрочем, сравнение с утопающим, скажет себе Гей позднее, было тут весьма неточным, ибо сам Гей поступил в эту минуту вопреки инстинкту природы, которая, увы, жаждала огня, исходившего от пылающих рук женщины.
— Так мы с вами никогда не поймем, с чего же все началось и чем все кончится, — успокоившись, произнес он усмешливо минуту спустя.
Она стояла у окна спиной к нему.
И смотрела на церковь.
Раздался звон колокола.
В свете уличных фонарей ее волосы показались ему рыжими.
Не могла же она перекраситься, когда была в ванной, пока он разговаривал по телефону с Мээном!
Впрочем, а почему бы и нет? Ведь есть еще и парики. И вообще всевозможные маски. Ева умела менять их почти моментально…
Незаметно для самого себя он включил телевизор.
Итак, набравшись знаний и опыта, Ева, отличавшаяся раньше целомудрием, сдержанностью и старомодностью в нравах, делала теперь нечто вроде теоретической разработки своей жизненной программы, что уже выразилось в своеобразном алгоритме НАДОПРОСТОЖИТЬ.
Впрочем, по ходу эксперимента она сама и осуществляла кое-какие практические части своей новой программы.
Именно те, в которых ее Адам вдруг стал рьяно проявлять целомудрие, сдержанность и старомодность в нравах, хотя и прежде был в этом смысле таким же, как Ева.
Точнее сказать, Ева сначала осуществляла кое-какие практические части своей программы, а потом уже, задним числом, делала соответствующее теоретическое обоснование.
Как известно, в науке такой метод называется эмпирическим.
Ева начисто отрицала влияние крупных теоретиков и практиков на свои фундаментальные исследования.
Она готова была считать себя самоучкой, чем испокон века славился род славянский.
Что же касается Адама, то он, как всякий завистник, думал и заявлял во всеуслышание, что все началось именно с Эндэа и Евочки, которые, увы, оказались не только практиками, но и теоретиками, и Гею не хотелось верить, что теперь у него с Евой — со своей, разумеется, — будет не жизнь, а чехарда, как он предчувствовал.
При этом он ошибался, и он был прав при этом.
Все началось, конечно, не с поездок на виллу Эндэа, все началось гораздо раньше и вовсе не с чужого адюльтера, который дурно якобы повлиял на его благонравную некогда Еву.
Тут он, увы, ошибался.
Что же касается второго предположения относительно его будущей жизни с Евой — тут он был прав, скорее всего, хотя ему и не хотелось верить в эту окаянную преждевременную правоту, выведенную тоже чисто эмпирически.
Само собой разумеется, Адам жаждал полной ясности как человек, проявляющий целомудрие, сдержанность и старомодность в нравах, что выглядело в наше время анахронизмом, и в минуты откровения, находившего, как он полагал, не только на него, но и на Еву, с надеждой спрашивал ее не столько как автора нового житейского алгоритма, сколько как жену свою: