Что еще следовало добавить к этому портрету?
Может, он был добрый и злой, умный и глупый, ласковый и суровый, преданный и коварный, правдивый и лживый, талантливый и бездарный, счастливый и несчастный — словом, почти такой же, как и многие другие.
Но этого не знал никто.
Даже портье и швейцар.
Впрочем, портье, конечно, знал, что это был за человек.
Разумеется, только по документам, которые были в полном порядке.
Этот человек снял в «Девине» номер «люкс».
Вот и все, что знал портье.
Да, портье еще видел, как, впрочем, и швейцар, что этот человек только что вышел из бара.
И кому-то хотел позвонить, но, заметив одинокую пани, тотчас вышел из телефонной кабины.
ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ?
Он мог спросить у Пророкова хотя бы в тот раз, когда встречал его во Внукове. Случай этот Гей описал…
Мы недолго поджидали самолет, на котором он прилетел, и я даже не заметил, как снова начал волноваться.
Черт знает отчего, но всегда я немного робею при встрече с Пророковым.
И хотел бы не робеть, да не могу.
Это прямо-таки выше моих сил.
Даже нечто вроде страха иной раз накатывает на меня перед тем, как я увижу огромную его фигуру.
Впрочем, неприятное это чувство порой возникает и в иные моменты грешной моей жизни, когда, например, надо идти по делу к чиновнику, пусть даже очень маленькому, незначительному. Скажем, если хочешь поставить в свою квартиру телефон, не говоря уже о том, что собираешься просить квартиру.
Да мало ли когда от начальника самого незначительного зависит и твое душевное состояние, и твое физическое здоровье!
Но я отвлекся.
Пророкова я встречаю.
В аэропорту.
В депутатской комнате.
Странное дело, думаю я, чаще всего случается нынче так, что человек, занимающий высокое положение, бывает и впрямь большим.
Солидным.
Внушительного роста.
И лицо как для памятника — чтобы издали было видно.
Все крупно.
Под стать делам.
И голос нередко громогласный.
Он снисходительно-дружелюбно так тебе говорит, тяжело поднимаясь навстречу: «Привет вам!..» — а у тебя уже и поджилки затряслись, будто он сказал что-то совсем другое.
Умом все понимаешь, по-звериному чуешь доброжелательность этого большого грозного человека — а вот сердце не на месте, и все тут!
Чуть позже, придя в себя и освоившись, привычно схватывая, угадывая какие-то особенности его манеры держаться, говорить, слушать, с удивлением замечаешь, что в общем-то он такой же, как и другие, обычные люди. И не выше тебя ростом, просто плотнее, массивнее, — но ведь ему, слава богу, уже за шестьдесят, а тебе только-только стукнуло сорок. Еще потолстеешь. Если, конечно, доживешь до его лет. В наше время дожить…
Вот, пожалуйста, и я туда же! Какая странная штука — наша логика… С одной стороны, продолжительность жизни, судя по официальной статистике, увеличилась до семидесяти лет, что отражает явные преимущества нашего общественного строя, а с другой стороны, вошла в моду привычка говорить: «В наше время дожить до старости…»
И прескверная же у человека натура: чем лучше — тем ему хуже.
Так вот, Пророков, если быть строго объективным, человек совсем не огромный. Каких-нибудь сто семьдесят сантиметров, не больше…
И если бы он вдруг похудел до твоих размеров, то неизвестно еще, кто бы из вас двоих солиднее выглядел.
Такие дела.
И когда ты, не веря своим глазам, в который уже раз приходишь к этому выводу, ты вспоминаешь вдруг, что далеко не все великие люди были крупных размеров.
Например, Ленин.
Или Наполеон.
Не говоря уже про Пушкина.
И вообще, скорее всего, честь быть великим выпадала чаще всего людям физически небольшим. Как своего рода компенсация природы. Правда, этот вывод тоже грешит определенным субъективизмом, и в глубине души ты понимаешь, что попал на эту удочку только потому, чтобы дать себе фору в предстоящем разговоре с Пророковым.
Впрочем, о каком это разговоре я думаю? Ведь вовсе не обязательно, что Пророков, удостоив меня встречей, еще будет со мной и разговаривать. То есть ко мне он относится как будто неплохо, как можно относиться к человеку, с которым познакомили приятные обстоятельства и который, как ни странно, ничего не клянчит, как другие, ни машины ему не нужно, ни ондатровой шапки, ни дубленки.
В ровном добром отношении ко мне Пророкова я не сомневался.
Однако не было у меня ни малейшей уверенности в том, что, встречаясь со мной, он придерживается, как бы это сказать, внутреннего своего обязательства еще и вести беседы.
Не было у него никаких обязательств.
Может быть, не только передо мной.
В самом деле, показался на глаза социолог залетный — ну и ладно. Мог бы и не показываться.
В прошлый раз, например, когда я битый час проторчал у него в приемной — и не потому, что он хотел помариновать меня, просто у него были, надо полагать, какие-то неотложные дела, звонки, сидели в кабинете его ближайшие сподвижники, секретари обкома собрались, все четверо, зашел председатель облисполкома, а потом вылетел из-за двойной двери, как ошпаренный, генерал милиции, комиссар, который, стало быть, торчал там с раннего утра, потому что я не видел его до этого, хотя примчался в приемную минут без пятнадцати девять, с запасом, чтобы в назначенное время, в девять ноль-ноль, быть на месте, как штык, — так вот в тот раз, когда Пророков наконец велел позвать меня, он грузно поднялся навстречу и сказал с иронией, не то добродушной, не то слегка язвительной: «А, ученый мир…»
Таким образом он как бы приветствовал в моем лице всех социологов страны.
И добавил, протягивая массивную руку для пожатия и глядя на мой элегантный, чешского производства, атташекейс: «Это что же, ты целый чемодан своих книг привез?»
Добавил, естественно, тоже не без поддевки. Ведь знает, что даже тоненькую брошюру выпустить в свет не легко. Но Пророков и не такое скажет. За словом в карман не полезет. Он может прямо на совещании в обкоме партии выдать: «Никто из вас не хочет работать! Не можешь, не хочешь — не сиди в кабинете, не протирай штаны, не расписывайся в ведомости за ежемесячную зарплату!»
Но я опять отвлекся.
Пророкова я встречаю.
Во Внукове…
Да, так вот, в тот раз, когда Пророков сказал мне про целый чемодан книг, я ответил ему деликатно, однако и не без тайной, конечно, гордости: «В этом чемоданчике, Константин Александрович, только одна книжка. Очередная. С автографом», — добавил я, чтобы заинтриговать четверых его секретарей и председателя облисполкома, которые недоумевали, что может связывать Пророкова и московского социолога.
Эка фигура: социолог…
Все они знать-то меня знали — не как читатели моих брошюрок, разумеется, а как ответственные работники, помнили по суматошному общению во время Всесоюзного совещания металлургов, когда мы и познакомились, но могли и не узнать, если бы мы встретились не в кабинете Пророкова.
Дело житейское.
У каждого свои заботы.
Каждому свое, как говорится.
А что касается самого Пророкова, он как хозяин, к которому нагрянул незваный гость, вынужден был сказать еще хоть что-нибудь.
И он сказал, обращаясь к своим ближайшим сподвижникам, терпеливо пережидавшим эту случайную сцену: «Вот, наш земляк… Трудился тут, воду искал, а потом уехал в Москву и сделался ученым».
Будто они и не знали.
Знали как миленькие, только не было им до всего этого никакого дела.
«Ну, айда, — глянув на часы и снова поднимаясь, без перехода сказал мне Пророков, пока я собирался с духом. — Посидишь на совещании».
Словно я летел сюда затем, чтобы посидеть на каком-то совещании.
На каком — он и не подумал сказать мне.
Молча пошел из кабинета.
Знай поспевай за ним.
И в самом деле, зачем говорить пустые слова? Ведь я мог разузнать про это совещание у кого угодно. А он, Пророков, принял меня, уделил две-три минуты и пригласил на совещание. Разве этого недостаточно?
Другой бы мог поступить еще жестче.
Совсем не принять.
Ведь секретарь обкома по горло занят!
А Пророков принял.
Он рассуждал, вероятно, с неотразимой логикой: уж коли этот московский социолог напрашивается на аудиенцию, высиживает в приемной, а потом ничего не говорит ему, Пророкову, кроме привычного приветствия, то легко предположить, что этого самого социолога вполне устраивает чисто оптическое общение.
За тысячи верст он прилетел с единственной целью — поглядеть на него, Пророкова.
Воочию увидеть живой портрет современника.
Фигура была колоритная, что и говорить!
«Строитель социализма и коммунизма», — говорил о себе Пророков в очень узком кругу, в который не раз попадал и я — возможно, как творческий работник с командировочным удостоверением, которому суждено стать биографом не только Бээна, но и Пророкова.
Разумеется, это я за Пророкова так рассуждал, самому Пророкову рассуждать на подобную тему было некогда.
Между прочим, если уж вспоминать это свидание с Пророковым, не мешало бы восстановить его в памяти до конца. Тем более что время у меня сейчас было, самолет еще не зашел на посадку.
В моем сознании выплыла без всякого усилия, как тут и была, одна психологическая, я бы сказал, деталь.
Пока я топтался у тамбура его кабинета, пережидая, когда вслед за Пророковым выйдут секретари, никто из которых и не подумал уступить дорогу заезжему социологу, мне вдруг стал мешать мой элегантный компактный атташе-кейс. Секретари по очереди выходили вслед за Пророковым, — казалось, они были запрограммированы на свои порядковые номера и сверх заложенной в эти номера программы знать никого и ничего не хотели, — а я глупо перекидывал с руки на руку свою заморскую ношу, которая диковинным образом на глазах превратилась в чемодан.
После той реплики Пророкова.
Я чувствовал себя с этим проклятым багажом как на вокзале.