— Значит, просто так совпало, что сегодня ваше дежурство? — с широкой улыбкой спросил полковник Уилхойт.
— Да, сэр, — ответил Блэнкеншип, — обидно, но ничего не поделаешь. Кто-то должен был сегодня дежурить. Нас пятеро, плюс еще семь офицеров. Получается, у каждого один шанс из двенадцати, что побег придется на его день. Мне просто не повезло, вот и все. Бывает.
— Садитесь, комендор. Закуривайте.
В аскетично обставленном кабинете полковника не было ничего, кроме письменного стола, пары кресел, каталожного шкафа и двух фотографий в рамках: верховный главнокомандующий — Франклин Д. Рузвельт и он же, только моложе и энергичнее. За окном голубая вода пролива Лонг-Айленд сверкала на солнце продолговатыми бликами. Надрывно гудел буксир, торопясь к морю. Полковник вздохнул.
— Прекрасно, просто прекрасно, — прошелестел он. — Построили лодку.
Блэнкеншип опустился в кресло и закурил.
— Именно так, сэр. В сарае рядом со столярной мастерской. Это называлось «самодеятельное творчество». Они работали вдвоем.
Хозяин мастерской думал, они мастерят скворечники или что-то в таком роде. Они и делали скворечники — пока он на них смотрел. Когда мы пришли, дверь сарая была взломана. У них там остались козлы. Даже трафареты для лодки были. Уже потом мы заметили след на земле, ведущий к волнолому. Похоже, тащили ялик футов семь-восемь длиной.
— Прекрасно, — снова сказал полковник — Просто гениально. Только подумайте, построили лодку. Великолепно.
— Наши катера искали их начиная с шести часов. Полиция также подключилась. Но никаких следов не нашли. По всей видимости, они уже на берегу.
— И уже, надо думать, обчищают какой-нибудь дом в Грейт-Неке. — Полковник помолчал, внимательно рассматривая кончики пальцев, затем уставил мечтательный влажный взгляд в голубую даль пролива. — Великолепно, ну что тут скажешь.
Уилхойт был полный лысоватый мужчина лет пятидесяти, с красным подвижным лицом и непропорционально маленьким носом, словно слепленным из жалких остатков. Если бы не эта особенность, его лицо смотрелось бы волевым и внушительным, и, возможно, именно она помешала ему дослужиться до генерала. В Первую мировую Уилхойт отличился в бою при Буа-де-Белло, но из-за астмы и прочих недугов в нынешней войне уже не участвовал.
Блэнкеншип ждал, внимательно наблюдая. До сих пор душа Уилхойта была для него потемками, и попытки угадать, что последует дальше, ни к чему не вели. Блэнкеншип не стал бы утверждать, что полковник — полный дурак, и все же в его манере присутствовало нечто глуповатое и бессмысленное. Человек в общем благодушный, подверженный частым сменам настроений, Уилхойт исполнял свои обязанности почти что с отвращением. Он напрямик сознался Блэнкеншипу, что ничего не понимает в содержании заключенных, и грустно полюбопытствовал, почему командование направило его именно сюда. Чисто по-человечески такая откровенность делала ему честь, но в душе Блэнкеншип испытывал тягостную неловкость при мысли, что разбирается в чем-то лучше командира и что Уилхойт, с его неуклюже заботливым, заискивающим панибратством, отлично все понимает. С внезапной резкой болью от этого осознания Блэнкеншип, все еще не отошедший от сумятицы последних часов, смущенно отвел глаза. Уилхойт сидел, упершись подбородком в сплетенные пальцы, и задумчиво глядел на море. За годы службы Блэнкеншип перевидал всяких офицеров. Среди них были трусы, пьяницы и садисты (а случалось — и все разом), но никогда его отношение к ним не доходило до почти полного безразличия.
Наконец полковник заговорил.
— Нет смысла искать виноватых. Наше счастье, что до сих пор у нас не случалось ничего подобного.
Он замолчал, покусывая губу.
— Вы ведь дежурили на гауптвахте в Корпусе морской пехоты? Скажите, что, по-вашему, нужно сделать, чтобы не было новых побегов? Если эти двое так легко выбрались, то кто может поручиться, что оставшимся двум тысячам не придет в голову та же мысль?
Он еще не договорил, как у Блэнкеншипа вылетел ответ, припасенный за полчаса: он каким-то образом почувствовал, о чем его спросят. Он старался говорить так, чтобы его слова не прозвучали бесцеремонно, а тем более снисходительно:
— Во-первых, сэр, в туманные ночи я бы удваивал охрану; во-вторых, я бы укрепил все старые оконные рамы; затем я бы перетряхнул все бараки и прочие тюремные помещения на острове и избавился от хранящихся там старых труб и ломов. Что касается лодок, то мне не приходилось с этим сталкиваться, но я бы приказал внимательней приглядывать за инструментом и пиломатериалами.
Слова были сказаны, совет дан. Блэнкеншип испытывал смутное чувство стыда, как если бы у него, ребенка, отец выспрашивал крупицы мудрости. Ему хотелось поскорее с этим покончить.
— А известно, кто они?
Держа карандаш наготове, полковник слушал, как Блэнкеншип излагает ему сухие подробности: имена бежавших, их домашние адреса, статьи обвинения, сроки и даже отчеты о поведении в тюрьме — все, что сам узнал сегодня утром из личных дел и уже рассказывал полковнику не более пяти минут назад. Блэнкеншип готовился к этим вопросам — умение действовать быстро и эффективно было доведено у него почти до автоматизма: сказывалась выработанная за десять лет службы привычка в трудную минуту думать на шаг вперед, предугадывая дальнейшее развитие событий. Эта способность, среди прочих других, и принесла Блэнкеншипу звание уорент-офицера. Он знал: рефлекс, естественный как дыхание, позволяет ему ухватывать самую суть ситуации, не забывая при этом следить за ее ростками и ответвлениями, учитывать неявные угрозы и вероятность их осуществления. И сейчас — в случае глупейшего побега двух никчемных зэков, которым только по недосмотру дали возможность выбраться с острова, — этот талант пригодился точно так же, как на Гуадалканале, где он лежал, распростершись на земле, с вырванным из ноги куском мяса величиной с кулак, и в ноздри ему било горячее зловоние джунглей, но по-прежнему регулярно, каждый час, связывался по телефону со штабом дивизии и докладывал обстановку, «внеся таким образом существенный вклад в обеспечение связи между подразделениями и в успех операции в целом», как говорилось в указе о награждении его Серебряной звездой. Он «единственный из командиров взвода во всей этой чертовой дивизии докладывал о том, что происходило», — сказал ему потом сам генерал Стоукс.
Блэнкеншип чувствовал рану, и сейчас в сырую погоду она напоминала о себе несколько раз в день, и, наверное, так будет продолжаться до конца его жизни: леденящая судорожная дрожь пульсировала в бедре подобно электрическому разряду, на короткое мучительное мгновение вгрызаясь железными зубами в мышцу до самой кости, а потом отпускала. Он подвинул ногу — боль раздражала его особенно сильно, поскольку пришлось все повторять несколько раз, и еще потому, что по окончании его доклада полковник вдруг начал суетливо копаться в ящике стола; Блэнкеншип все больше злился на досадное утреннее происшествие, которое так легко было предотвратить и которое оставило у него ощущение бессилия и обманутых ожиданий. Он сердился не на полковника и не на двух сбежавших заключенных (которых до сегодняшнего дня в глаза не видел, если не считать фотографий в личных делах); его гнев был направлен на совершенно отвлеченное представление о порядке — порядке, который (по крайней мере временно) обрушился и пропал. Сегодня утром, когда командир караула поднял Блэнкеншипа с постели, выдохнув ему в ухо слово «побег», неожиданная новость стряхнула с него сон, словно ушат холодной воды, и когда он спокойно, без суеты, надевал военную форму, бушлат, теплый шарф и перчатки, в груди медленно росло предчувствие чего-то значительного. Оно было столь сильным и многообещающим, что граничило с экстазом.
Блэнкеншип знал это холодное волнение, вызванное чем-то, для чего он с трудом находил слова: сложной задачей или велением долга — напряжение чувств столь значительное и запоминающееся, что, когда этого долго не происходило, он ждал очередного кризиса с еле сдерживаемым мучительным вожделением, как причастник ждет блаженного мига или охотник на болоте — последнего беззащитного взлета стаи. Сегодня утром, первый раз после Гуадалканала, Блэнкеншипу приказали отразить внезапную угрозу хаоса и восстановить твердый, неколебимый порядок. Выходя на улицу, в круговерть туманного утра, он ощущал на спине холодок восторга, мозг щелкал, как арифмометр. Однако теперь, глядя на полковника, неловко роющегося в бумагах, Блэнкеншип был близок почти что к отчаянию: не осталось никакой надежды пресечь побег в зародыше и вернуть заблудших овец на место — при первом взгляде на выломанные решетки и аккуратно отсоединенные штифты он понял, что очередного триумфа не будет.
— Не могу найти номер телефона ФБР, — пояснил полковник.
— Я уже связался с ними, сэр, — вставил Блэнкеншип.
Полковник поднял глаза.
— Да, разумеется, — сказал он мягко. — Как же я забыл. Ведь на этот счет есть специальные инструкции. С кем еще вы связались?
— Со всеми, сэр. С полицией города и береговой охраной. Разбудил какого-то балбеса на базе Форт-Слокум, затем позвонил в полицию Нью-Рошелла и округа Нассау. Я также связался с полицией их родных городов: Декейтера в Иллинойсе и небольшой деревеньки в Висконсине. Там обещали приглядывать.
На лице полковника проступило выражение замешательства и отчасти боли, как если бы его ранила безупречно отточенная четкость действий подчиненного.
— Черт побери, комендор, — произнес он с кривоватой усмешкой, — вы их обложили со всех сторон.
Блэнкеншип неловко поднялся и подошел к окну. Он стоял, угрюмый и подавленный, руки за спиной, раскачиваясь из стороны в сторону. Все кончено — побег удался, и Блэнкеншип уже хотел только одного — чтобы ему разрешили идти. Нет, он не обложил этих двоих: остановив расползание кризиса, он не затронул самую его сердцевину. Не справился, это главное, и теперь чувствовал лишь вялое, сырое разочарование. Ему вспомнилось, как всего четыре часа назад