нас действительно была такая жажда бессмертия, то подобная жалкая перспектива никогда не могла бы нас
удовлетворить. В конце концов, что же остается после нас? Какое-нибудь слово, один звук, едва заметный и
чаще всего безымянный след. Следовательно, не останется ничего такого, что искупало бы наши напряженные
усилия и оправдывало их в наших глазах. Действительно, хотя ребенок по природе своей эгоистичен и мысли
его совершенно не заняты заботами о будущей жизни и хотя дряхлый старик в этом, а также и во многих
других отношениях очень часто ничем не отличается от ребенка, тем не менее оба они больше, чем взрослый
человек, дорожат своим существованием. Выше мы уже видели, что случаи самоубийства чрезвычайно редки
в течение первых 15 лет жизни и что уменьшение числа самоубийств наблюдается также в глубокой старости.
То же можно сказать и относительно животных, психологическое строение которых лишь по степени
отличается от человеческого. Неверно поэтому утверждение, что жизнь возможна лишь при том условии, если
смысл жизни находится вне ее самой.
В самом деле, существует целый ряд функций, в которых заинтересован только единичный индивидуум: мы
говорим о тех функциях, которые необходимы для поддержания его физического существования. Так как они
специально для этой цели предназначены, то они осуществляются в полной мере всякий раз, как эта цель
достигается. Следовательно, во всем, что касается этих функций, человек может действовать разумно, не ставя
себе никаких превосходящих его целей; функции эти уже тем самым, что они служат человеку, получают
вполне законченное оправдание. Поэтому человек, поскольку у него нет других потребностей, сам над собой
довлеет и может жить вполне счастливо, не имея другой цели, кроме той, чтобы жить. Конечно, взрослый и
цивилизованный человек не может жить в таком состоянии; в его сознании накопляется множество идей, самых различных чувств, правил, не стоящих ни в каком отношении к его органическим потребностям.
Искусство, мораль, религия, политика, сама наука вовсе не имеют своею целью ни правильного
функционирования, ни восстановления физических органов человека. Вся сверхфизическая жизнь
образовалась вовсе не под влиянием космической среды, но проснулась и развилась под действием
социальной среды. Происхождением чувств симпатии к ближним и солидарностью с ними мы обязаны
влиянию общественности. Именно общество, создавая нас по своему образцу, внушило нам те религиозные и
политические убеждения, которые управляют нашими поступками. Мы развиваем наш интеллект ради того, чтобы исполнить наше социальное предназначение, и само общество, как сокровищница знания, снабжает нас
орудиями для нашего умственного развития.
Уже в силу того, что высшие формы человеческой деятельности имеют коллективное происхождение, они
преследуют коллективную же цель, поскольку они зарождаются под влиянием общественности, постольку к
ней же относятся и все их стремления; можно сказать, что эти формы являются самим обществом, воп-
лощенным и индивидуализированным в каждом из нас. Но для того, чтобы подобная деятельность имела в
наших глазах разумное основание, самый объект, которому она служит, не должен быть для нас безраз-
личным. Мы можем быть привязаны к первой лишь в той мере, в какой мы привязаны и ко второму, т. е. к
обществу. Наоборот, чем сильнее мы оторвались от общества, тем более мы удалились от той жизни, для
которой оно одновременно является и источником, и целью. К чему эти правила морали, нормы права, принуждающие нас ко всякого рода жертвам, эти стесняющие нас догмы, если вне нас нет существа, которому
все это служит и с которым мы были бы солидарны? Зачем тогда существует наука? Если она не приносит
никакой другой пользы, кроме той, что увеличивает наши шансы в борьбе за жизнь, то она не стоит
затрачиваемого на нее труда. Инстинкт лучше исполняет эту роль; доказательством служат животные. Какая
была надобность заменять инстинкт размышлением, менее уверенным в себе и более подверженным
ошибкам? И в особенности, чем оправдать переносимые нами страдания? Испытываемое индивидуумом зло
ничем не может быть оправдано и становится совершенно бессмысленным, раз ценность всего
существующего определяется с точки зрения отдельного человека. Для человека твердо религиозного, для
того, кто тесными узлами связан с семьей или определенным политическим обществом, подобная проблема
даже не существует. Добровольно и свободно, без всякого размышления, такие люди отдают все свое
существо, все свои силы: один — своей церкви, или своему Богу, живому символу той же церкви, другой—
своей семье, третий — своей родине или партии. В самых своих страданиях эти люди видят только средство
послужить прославлению группы, к которой они принадлежат и которой этим они выражают свое благогове-
ние. Таким образом христианин достигает того, что преклоняется перед страданием и ищет его, чтобы лучше
доказать свое презрение к плоти и приблизиться к своему божественному образцу. Но поскольку верующий
начинает сомневаться, т. е. поскольку он эмансипируется и чувствует себя менее солидарным с той
вероисповедной средой, к которой он принадлежит, поскольку семья и общество становятся для индивида
www.koob.ru
чужими, постольку он сам для себя делается тайной и никуда не может уйти от назойливого вопроса: зачем
все это нужно?
Другими словами, если, как часто говорят, человек по натуре своей двойствен, то это значит, что к человеку
физическому присоединяется человек социальный, а последний неизбежно предполагает существование
общества, выражением которого он является и которому он предназначен служить. И как только оно
разбивается на части, как только мы перестаем чувствовать над собой его животворную силу, тотчас же
социальное начало, заложенное внутри нас, как бы теряет свое объективное существование. Остается только
искусственная комбинация призрачных образов, фантасмагория, рассеивающаяся от первого легкого
прикосновения мысли; нет ничего такого, что бы могло дать смысл нашим действиям, а между тем в
социальном человеке заключается весь культурный человек; только он дает цену нашему существованию.
Вместе с тем мы утрачиваем всякое основание дорожить своею жизнью; та жизнь, которая могла бы нас удов-
летворить, не соответствует более ничему в действительности, а та, которая соответствует действительности, не удовлетворяет больше нашим потребностям. Так как мы были приобщены к высшим формам
существования, то жизнь, которая удовлетворяет требованиям ребенка и животного, уже не в силах больше
удовлетворить нас. Но раз эти высшие формы ускользают от нас, мы остаемся в совершенно беспомощном
состоянии; нас охватывает ощущение трагической пустоты, и нам не к чему больше применить свои силы. В
этом отношении совершенно справедливо говорить, что для полного развития нашей деятельности
необходимо, чтобы объект ее превосходил нас. Не для того нужен нам этот объект, чтобы он поддерживал в
нас иллюзию невозможного бессмертия; но он как таковой подразумевается самой нашей моральной
природой; и если он исчезает, хотя бы только отчасти, то в той же мере и наша моральная жизнь теряет всякий
смысл. Совершенно лишне доказывать, что при таком состоянии психической дисгармонии незначительные
неудачи легко приводят к отчаянным решениям. Если жизнь теряет всякий смысл, то в любой момент можно
найти предлог покончить с нею счеты.
Но это еще не все. Подобное чувство оторванности от жизни наблюдается не только у отдельных
индивидов. В число составных элементов всякого национального темперамента надо включить и способ
оценки значения жизни. Подобно индивидуальному настроению существует коллективное настроение духа, которое склоняет народ либо в сторону веселья, либо печали, которое заставляет видеть предметы или в
радужных, или в мрачных красках. Мало того, только одно общество в состоянии дать оценку жизни в целом; отдельный индивид здесь не компетентен. Отдельный человек знает только самого себя и свой узкий
горизонт; его опыт слишком ограничен для того, чтобы служить основанием для общей оценки. Человек мо-
жет думать, что его собственная жизнь бесцельна, но он не может ничего сказать относительно других людей.
Напротив, общество может, не прибегая к софизмам, обобщить свое самочувствие, свое состояние здоровья
или хилости. Отдельные индивиды настолько тесно связаны с жизнью целого общества, что последнее не
может стать больным, не заразив их; страдания общества неизбежно передаются и его членам; ощущения
целого неизбежно передаются его составным частям. Поэтому общество не может ослабить свои внутренние
связи, не сознавая, что правильные устои общей жизни в той же мере поколеблены. Общество есть цель, которой мы отдаем лучшие силы нашего существа, и поэтому оно не может не сознавать, что, отрываясь от
него, мы в то же время утрачиваем смысл нашей деятельности. Так как мы являемся созданием общества, оно
не может сознавать своего уцадка, не ощущая при этом, что создание его опплие не служит более ни к чему.
Таким путем обыкновенно образовываются общественные настроения уныния и разочарования, которые не
проистекают, в частности, от одного только индивида, но выражают собой состояние разложения, в котором
находится общество. Они свидетельствуют об ослаблении специальных уз, о своеобразном коллективном
бесчувствии, о социальной тоске, которая, подобно индивидуальной грусти, когда она становится
хронической, свидетельствует на свой манер о болезненном органическом состоянии индивидов. Тогда
появляются на сцене те метафизические и религиозные системы, которые, формулируя эти смутные чувства, стараются доказать человеку, что жизнь не имеет смысла и что верить в существование этого смысла —