собой кинжалом, то около его головы вбивали кусок дерева, в который вонзали нож; утопленника погребали в
пяти шагах от воды, в песке. В Пруссии до уголовного уложения 1871 г. погребение должно было происходить
без всякой торжественности и без религиозных церемоний. Новое германское уголовное уложение еще
наказывает соучастие тремя годами тюремного заключения. В Австрии старые канонические правила остались
почти неприкосновенными.
Русское право более строго. Если окажется, что, самоубийца действовал не под влиянием хронического , или временного умопомрачения, его завещание рассматривается как не имеющее никакого значения, точно так
же как и все распоряжения, сделанные им на случай смерти. Самоубийце отказывают в христианском
погребении. Покушение на самоубийство наказывается церковным покаянием, налагаемым духовными
властями. Наконец, тот, кто подстрекает другого к самоубийству или помогает каким-нибудь образом
исполнению его решения, снабжая, например, его необходимыми орудиями, рассматривается как соучастник в
заранее обдуманном убийстве. Испанское уложение кроме религиозных и моральных кар предписывает
конфискацию имущества и наказывает всякое пособничество.
Наконец, уголовное уложение нью-йоркского штата, хотя и изданное очень недавно (1881 г.),
квалифицирует самоубийство как преступление. Правда, несмотря на подобную квалификацию, закон
отказывается наказывать самоубийцу по практическим соображениям, ибо наказание не может настигнуть
истинного виновника. Но покушение может повлечь за собой присуждение или к тюремному наказанию, мо-
гущему продолжаться до 20 лет, или к штрафу до 200 долларов, или к тому и другому зараз. Простой совет
прибегнуть к самоубийству или помощь в его выполнении приравниваются к пособничеству в убийстве.
Магометане не менее энергично запрещают самоубийство. «Человек, говорит Магомет, умирает лишь по
воле Бога, согласно книге, в которой отмечен срок его жизни. Когда придет конец, он не сумеет ни замедлить
и ни ускорить его ни на одно мгновение». «Мы постановили, чтобы смерть поражала вас друг за другом, и
никто не может предупредить назначенный срок».
«В самом деле, ничто не может больше противоречить общему духу магометанской цивилизации, чем
самоубийство; ибо наивысшей добродетелью является здесь полное подчинение воле Бога, безропотная
покорность, позволяющая переносить все с терпением».
Самоубийство, акт неподчинения и бунта, могло рассматриваться лишь как тяжкий грех против основного
долга.
Если от современного общества мы перейдем к его историческим предшественникам, т. е. к греко-
латинским общинам, то там мы найдем также законодательство, касающееся самоубийства; но оно исходило
совсем из другого принципа. Самоубийство рассматривалось как незаконное лишь в том случае, когда оно не
было разрешено государством. Так, в Афинах человеку, покончившему с собой (ибо он совершил проступок
перед общиной), отказывали в почестях обычного погребения; кроме того, у трупа отрезали руку и погребали
ее отдельно. То же самое с незначительными изменениями проделывалось в Фивах и на Кипре. В Спарте закон
применялся настолько строго, что наказанию подвергли Аристодема за то, что он стремился найти и нашел
смерть в Платейской битве. Но эти наказания применялись лишь в том случае, когда индивидуум, убивая себя, не спрашивал предварительно разрешения у соответствующей власти. В Афинах, если перед самоубийством
испрашивалось у Сената разрешение со ссылкой на причины, сделавшие для самоубийцы жизнь невыносимой, и если просьба встречала удовлетворение, самоубийство рассматривалось как законный акт. Либаний передает
нам некоторые правила, применявшиеся в этом случае; он не сообщает, к какой эпохе они относятся, но они
действительно имели силу в Афинах; он отзывается об этих законах с очень большой похвалой и утверждает, что они приводили к хорошим результатам. Законы эти формулировались так: «Пусть тот, кто не хочет
больше жить, изложит свои основания Сенату и, получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе
претит— умирай; если ты обижен судьбой — пей цикуту. Если ты сломлен горем — оставляй жизнь. Пусть
несчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему лекарство, и его беде наступит конец».
Подобный же закон мы находим на Хиосе. Он был перенесен в Марсель греческими колонистами,
основавшими этот город. У властей был запас яда, из которого они снабжали необходимыми количествами
всех тех, кто после предъявления Совету Шестисот причин, толкающих их на самоубийство, получал его
разрешение. У нас гораздо меньше сведений относительно постановлений древнего римского права: отрывки
законов Двенадцати Таблиц, дошедших до нас, не упоминают о самоубийстве. Но так как эти законы были под
сильным влиянием греческого законодательства, то весьма возможно, что и в них содержались аналогичные
постановления. Во всяком случае Сервий в своем комментарии к «Энеиде» сообщает нам, что, согласно
жреческим книгам, покончивший жизнь повешением лишается погребения. Статуты одного религиозного
www.koob.ru
братства в Ланувие требовали такого же наказания. По словам летописца Кассия Термина, цитированным
Сервием, Тарквиний Гордый якобы приказал для борьбы с эпидемией самоубийств распинать трупы
самоубийц и оставлять их на растерзание диким зверям и птицам. Обычая не хоронить самоубийц, по-видимо-
му, держались крепко, по крайней мере в принципе, ибо в «Дигестах» читаем: Non solent autem lugeri suspendiosi пес qui manus sibi intulerunt, поп tacdio vitae, sed mala conseientia*.
Но, по свидетельству одного текста из Квинтилиана, и в Риме до довольно поздней эпохи существовали
установления, аналогичные тем, которые мы только что видели в Греции, и предназначенные для смягчения
строгости предшествовавших им узаконений. Гражданин, решивший прибегнуть к самоубийству, должен был
представить доводы о необходимости этого шага Сенату, постановлявшему, заслуживают ли эти доводы
внимания, и определявшему даже способ самоубийства. Что подобного рода практика действительно
существовала в Риме,— на это указывают некоторые пережитки, уцелевшие до императорской эпохи в армии.
Солдат, покушавшийся на самоубийство с целью таким образом избавиться от службы, предавался смертной
казни; но если он мог доказать, что действовал под влиянием какой-либо уважительной причины, его просто
исключали из армии. Если, наконец, его поступок был обставлен упреками совести по поводу какого-нибудь
дисциплинарного прегрешения, его завещание признавалось не имеющим никакого значения, а имущество
отбиралось в казну. Впрочем, нет никакого сомнения в том, что в Риме в моральной и юридической оценке
самоубийства все время преобладающую роль играло рассмотрение мотивов, повлекших за собой этот акт.
Отсюда возникло и правило: Et merito, si sine causa sibi manus intulit, puniendus est: qui enim sibi поп pepereit, multo minus aliis parcel**.
* He следует также погребать повесившихся и наложивших на себя руки не вследствие невыносимости жизни, но вследствие злой воли.
** И если без уважительной причины наложил на себя руку, должен понести заслуженное наказание: ибо кто не пощадил себя, еще менее
будет щадить других.
Общественное сознание, в целом и общем относясь отрицательно к самоубийству, сохраняло за собой право
разрешать его в известных случаях. Подобный принцип очень родствен основной мысли установлений, о
которых говорит Квинтилиан; и он настолько был тесно связан со всей римской регламентацией
самоубийства, что удержался вплоть до императорской эпохи. Только с течением времени увеличился список
поводов, дающих право на прощение. И в конце концов осталась лишь одна только causa inyusta — желание
ускользнуть от последствий судебного приговора. Но и тут был такой период, когда, по-видимому, закон, исключавший возможность прощения в этом случае, оставался без применения.
Если от античной общины спуститься к первобытным народам, среди которых процветает самоубийство, вытекающее из альтруистических побуждений, то там будет очень трудно найти что-нибудь определенное в
области обычного законодательства, относящегося к этому предмету. Однако снисходительность, с которой
там встречается самоубийство, позволяет думать, что оно не запрещено законом. Возможно, впрочем, что оно
пользуется терпимостью не во всех случаях. Но как бы там ни было, остается несомненным, что из всех
обществ, перешагнувших через эту первичную стадию развития, мы не знаем ни одного, в котором бы
личности предоставлялось без всяких оговорок право кончать с собой. Правда, в Греции, как и в Италии, был
период, когда древние узаконения, относящиеся к самоубийству, вышли почти совершенно из употребления.
Но это имело место только в эпоху упадка самих античных общин. Поэтому нельзя ссылаться на подобную
запоздалую терпимость как на пример, достойный подражания: она, очевидно, тесно связана с тяжелыми
потрясениями, переживавшимися обществом в ту эпоху. Это было симптомом агонии.
Подобная всеобщность отрицательного отношения к самоубийству, если не обращать внимания на случаи
регресса, уже сама по себе является поучительным фактом, способным внушить сомнение слишком
снисходительным моралистам. Автору, который осмелился бы в этом вопросе во имя какой-нибудь системы
восстать против морального сознания всего человечества, нужно было бы обладать особым доверием к
могуществу своей логики; или, если он, считая это отрицательное отношение обоснованным для прошлого, требует его отмены лишь для настоящего времени, он должен был бы раньше всего доказать, что в новейшие
времена произошло какое-то глубокое изменение в основных условиях коллективной жизни.