Но из изложенного выше вытекает еще один более знаменательный вывод, исключающий мысль о
возможности подобного доказательства. Если оставить в стороне различие в деталях репрессивных мер, принимавшихся разными народами, то можно увидеть, что регламентация самоубийства прошла через две
главные фазы. В первой — личности запрещено кончать с собой самовольно, но государство может выдать на
это свое разрешение. Деяние становится безнравственным лишь в том случае, когда его совершают отдельные
лица на свой страх, без участия органов коллективной жизни. При известных обстоятельствах общество как
бы уступает и соглашается разрешить то, что принципиально оно осуждает. Во втором периоде— осуждение
носит абсолютный характер и не допускает никаких исключений. Возможность распоряжения человеческой
жизнью, за исключением смерти как возмездия за преступление, отнимается даже не только у
заинтересованного субъекта, но даже и у общества. Этого права отныне лишены и коллективная, и
индивидуальная воля. Самоубийство рассматривается как безнравственное деяние по самой своей сущности, само по себе, вне зависимости от того, кто является его участником. Таким образом, по мере развития
www.koob.ru
прогресса отрицательное отношение не только не исчезает, но делается все более радикальным. Если же в
настоящее время общественное сознание, по-видимому, снисходительно относится к самоубийству, то это
колебание должно вытекать из временных случайных причин, ибо совершенно невероятно, чтобы моральная
эволюция, шедшая в течение веков в одном и том же направлении, могла пойти в этом вопросе назад.
И в самом деле, идеи, из которых вытекла эта эволюция, никогда не теряют своей силы. Некоторые
утверждают, что самоубийство заслуживает наказания потому, что человек, кончая с собой, уклоняется от
исполнения своих обязанностей по отношению к обществу. Но если исходить только из этого соображения, то
следовало бы, подобно грекам, предоставить обществу организовать по его усмотрению самозащиту, действующую исключительно в его интересах. Но мы отказывали ему в праве на это именно потому, что не
смотрим На самоубийцу просто как на несостоятельного должника, кредитором которого является общество.
Ведь кредитор может всегда простить долг, на получение которого он имеет право. К тому же, если бы
осуждение, встречающее самоубийство, не имело других источников, оно должно было бы быть тем строже, чем сильнее личность подчинена государству; следовательно, оно достигало бы своего апогея в известном
обществе. Однако, совершенно наоборот, оно развивается все больше по мере того, как растут права личности
по отношению к государству. И если оно приняло такой строгий и всеобщий характер в христианском
обществе, то причину этого изменения следует искать не в представлении этих народов о значении
государства, а в новом понятии о человеческой личности. Она стала в их глазах святыней и даже святыней по
преимуществу, на которую никто не смеет посягать.
Без сомнения, уже в античной общине личность не настолько принижена, как у первобытных народов. За
ней уже признается социальная ценность, но эта ценность рассматривается исключительно как достояние
государства. Община поэтому могла свободно распоряжаться личностью, лишая в то же время личность права
распоряжения самой собой. Но теперь личности придают такое достоинство, которое ставит ее выше самой
себя и выше общества. Пока она не пала и не потеряла благодаря своему поведению права называться
человеком, она для нас является, так сказать, частицей той высшей природы sui generis, которой все религии
наделяют своих богов и которая ставит их вне посягательств со стороны смертных. Личность получила
религиозный оттенок; человек стал богом для людей. И поэтому всякое покушение на личность кажется нам
оскорблением святыни. Чья бы рука ни наносила удар, он производит на нас отталкивающее впечатление
только потому, что он посягает на то священное, что заключается в нас и что мы должны уважать и в себе, и в
других людях.
Итак, самоубийство осуждается потому, что оно противоречит культу человеческой личности, на котором
покоится вся наша мораль. Это соображение подтверждается тем обстоятельством, что мы совершенно иначе
смотрим на самоубийство, чем народы древности. Некогда в нем видели только гражданский поступок по
отношению к государству; религия же относилась к нему более или менее индифферентно. Напротив, для нас
оно стало по самому своему существу религиозным актом. Его осудили церковные соборы, а светская власть, прибегая к мерам наказания, только следовала и подражала церковной. Так как в нас есть бессмертная душа, частица божества, то мы должны быть священны для самих себя. Так как мы носим в себе божеское начало, то
мы и не можем быть в полной власти смертных существ.
Но если таково основание, по которому самоубийство причисляли к недозволенным деяниям, то, быть
может, теперь это осуждение потеряло свою ценность? Ведь на самом деле научная критика не придает ни
малейшего значения подобным мистическим представлениям и не допускает никаких сверхчеловеческих
начал в человеке. И, рассуждая таким именно образом, Ферри в его Omicidio-Suicidio пришел к заключению, что всякое осуждение самоубийства является пережитком прошлого, которому суждено исчезнуть. Считая
абсурдом с рационалистической точки зрения положение о том, что человек может иметь какую-нибудь цель
вне самого себя, он умозаключает отсюда, что мы всегда обладаем свободой отказаться от выгод совместной
жизни, отказываясь от существования. Право на жизнь, по его мнению, логически приводит нас к праву на
смерть.
Но подобная аргументация слишком быстро умозаключает от формы к существу вопроса, от словесного
выражения нашего чувства к самому чувству. Без сомнения, взятые сами по себе и в их абстрактном виде, религиозные символы, посредством которых мы выражаем уважение, внушаемое нам человеческой
личностью, не соответствуют ничему реальному. И это очень легко доказать. Но из этого вовсе не следует, что
самое-то уважение ровно ни на чем не основано. То обстоятельство, что это уважение играет главную роль в
нашем праве и в нашей морали, должно, напротив, предостеречь нас от подобного толкования. Поэтому, вместо того чтобы буквально понимать это выражение, мы исследуем его в его сущности, посмотрим, как оно
возникало, и увидим, что если вульгарная формулировка его топорна, то это не мешает ему иметь
объективную ценность.
В самом деле, своего рода трансцендентность, приписываемая нами человеческой личности, не
представляет собой ничего специфически ей присущего. Ее встречаем мы и в других случаях. Она — лишь
отпечаток, который оставляют на предметах коллективные чувства, достигшие известной силы. И именно
потому, что эти чувства исходят из коллективности, и те цели, к которым благодаря им направляется наша
деятельность, могут носить лишь коллективный характер. А общество имеет свои потребности, не
www.koob.ru
разлагаемые на наши индивидуальные потребности. Действия, внушаемые нам коллективными чувствами, не
следуют поэтому нашим личным наклонностям: они ставят целью не наш собственный интерес, а состоят по
большей части из лишений и жертв. Когда я пощусь, я умерщвляю свою плоть, желая сделать приятное Богу; когда из уважения к какой-нибудь традиции, смысл и значение которой я по большей части не знаю, я налагаю
на себя какое-нибудь стеснение, когда я плачу налоги, когда я отдаю мой труд и жизнь государству, я
отрекаюсь от части самого себя; и по тому сопротивлению, которое оказывает наш эгоизм подобным актам
самоотречения, мы легко замечаем, что они требуются от нас какой-то высшей властью, которой мы
подчинены. И даже когда мы с радостью идем навстречу ее приказаниям, у нас бывает сознание, что наше
поведение определяется чувством подчинения чему-то более великому, чем мы сами. И как бы по внешности
ни добровольно подчинялись мы голосу, диктующему нам это самоотречение, мы прекрасно сознаем, что этот
голос говорит нам в повелительном тоне, отличающемся от голоса инстинкта. Поэтому, хотя он и раздается
внутри нашего сознания, мы не можем, не противореча самим себе, смотреть на него, как на наше собственное
побуждение. Но мы его отчуждаем от себя так же, как делаем это с нашими ощущениями, мы проецируем его
вовне, переносим его на какое-то существо, находящееся, по нашему представлению, вне нас и выше нас, так
как оно отдает нам приказания, а мы повинуемся его повелениям. Естественно, что все, что, как нам кажется, имеет то же происхождение, носит такой же характер. И поэтому мы были принуждены вообразить какой-то
мир, выше земного мира, и населить его существами иного рода.
Таково происхождение всех идей о трансцендентном, легших в основу религиозных и моральных учений, ибо иным способом нельзя объяснить моральных обязательств. Конечно, конкретная формулировка, в какую
мы облекаем обыкновенно эти идеи, не имеет никакой научной ценности. Постулируем ли мы в виде основы
какое-нибудь особое личное существо или какую-нибудь абстрактную силу, которую мы в смутной форме
олицетворяем под именем морального идеала,— во всяком случае все это — метафоры, не отражающие
вполне точно реальных фактов. Но процесс, который отражают эти идеи, все-таки остается реальным.
Остается несомненным, что во всех этих случаях причиной, обусловливающей наши действия, является сила, стоящая выше нас, а именно общество, и что внушенные ею нам цели пользуются настоящей моральной
гегемонией. А если это так, то все возражения, которые можно привести против обычных представлений, которыми люди выражают чувствуемое ими подчинение высшей силе, не могут уменьшить реальности этого