коренятся, вероятно, в моральной организации действующего лица. Смотря по степени оказываемого им
сопротивления, он склоняется в ту или другую сторону. Человек средней нравственности скорее убьет, нежели
покончит с собою. Мы даже видели, что иногда эти два проявления происходят одно вслед за другим и
представляют собой просто две стороны одного и того же акта, что и доказывает их тесное родство между
собой. Состояние, в котором находится тогда личность, настолько невыносимо, что для ее облегчения
требуется две жертвы.
Вот почему в настоящее время некоторый параллелизм между развитием убийства и развитием
самоубийства встречается преимущественно в крупных центрах и в странах, отличающихся высоким уровнем
развития цивилизации. Именно там аномия принимает острый характер. Та же причина мешает уменьшиться
числу убийств с той же быстротой, с какой нарастает число самоубийств. В самом деле, если прогресс
индивидуализма подрывает одну из причин убийства, то аномия, сопровождающая хозяйственное развитие, порождает новую причину. Именно, можно думать, что если во Франции, а еще более в Пруссии число
самоубийств и убийств возросло одновременно с войной, то это обусловливалось моральной
неустойчивостью, которая по различным причинам увеличилась в обеих странах. Наконец, таким же образом
можно объяснить, почему, несмотря на подобные частичные совпадения, антагонизм все-таки является .более
общим фактом. Анемичное самоубийство носит массовый характер только в определенных местах — там, где
замечается огромный подъем в промышленной и торговой деятельности. Эгоистическое самоубийство, вероятно, является наиболее распространенным; поэтому оно и вытесняет кровавые преступления.
Итак, мы приходим к следующему заключению. Если развитие самоубийства и убийства часто бывает
обратно пропорционально, то это зависит не от того, что они являются двумя различными сторонами одного и
того же явления, а от того, что, с известных точек зрения, они представляют собой два противоположных
социальных течения. Они тогда исключают взаимно друг друга, как день исключает ночь, как болезни, обусловленные крайней сыростью, исключают болезни от крайней сухости. И если, несмотря на общее
противоречие, не исключается все-таки и возможность гармонии, то это можно объяснить тем, что известные
виды самоубийства не только не зависят от причин, противоположных причинам, вызывающим убийства, но
выражают собой то же самое социальное состояние и развиваются в той же самой социальной среде, что и
убийства. Можно, кроме того, предвидеть, что убийства, сосуществующие с аномичным самоубийством, и
убийства, уживающиеся с самоубийством альтруистическим, не должны быть однородны; что вследствие
этого убийство, так же как и самоубийство, не представляет собой с точки зрения криминалиста некоторой
единой и нераздельной сущности, но должно рассматриваться как множественность видов, весьма отличных
друг от друга. Но здесь не место настаивать на этом важном для криминологии тезисе.
Следовательно, не совсем точно то положение, согласно которому самоубийство является счастливым
противовесом, уменьшающим безнравственность, и по которому выгодно не препятствовать его развитию.
Оно не является функционально связанным с убийством. Несомненно, моральная организация, от которой
зависит эгоистическое самоубийство, совпадает с той, которая обусловливает регресс убийства у
цивилизованных народов. Но самоубийца этого вида отнюдь не есть неудавшийся убийца, не имеет никаких
свойств последнего,— это человек, подавленный и охваченный тоской. Поэтому его акт можно осуждать, не
превращая в убийц тех, кто находится на том же пути. Быть может, нам скажут, что, порицая самоубийство, мы одновременно порицаем, а значит, и ослабляем производящее его состояние, т. е. эту своеобразную
гиперэстезию ко всему касающемуся индивидуума, что таким образом мы рискуем усилить тот дух
неуважения к личности, следствием которого является распространенность убийств?
Но для того, чтобы индивидуализм был в состоянии сдерживать наклонность к убийствам, вовсе не нужна
та крайняя степень его развития, которая делает из него источник волны самоубийств. Для того чтобы
личность получила отвращение к мысли пролить кровь себе подобных, совершенно не нужно, чтобы
индивидуум замыкался в самом себе. Достаточно, если он любит и уважает человеческую личность вообще.
Индивидуалистическая тенденция может быть, таким образом, сдержана в должных пределах, причем это
вовсе не должно повлечь за собой усиление тенденции к убийству.
Так как аномия вызывает в одинаковой степени и убийство, и самоубийство, то все, что может уменьшить
ее развитие, уменьшает и развитие ее последствий. Не следует опасаться, что если ей помешают проявиться
под формой самоубийства, то она выразится в большем количестве убийств; ибо человек, оказавшийся
настолько чувствительным к моральной дисциплине, чтобы из уважения к общественному сознанию и его
запретам отказаться от мысли покончить с собой,— еще с большим трудом решился бы на убийство, подвергающееся более суровому осуждению и влекущему за собой более суровое возмездие. К тому же, как
мы видели, в подобном случае прибегают к самоубийству лучшие, и поэтому нет никакого основания
www.koob.ru
покровительствовать подбору, идущему в сторону регресса.
Эта глава может послужить для освещения одной часто возбуждавшей разногласия проблемы.
Известно, сколько споров было вокруг вопроса о том, являются ли чувства, испытываемые нами по
отношению к себе подобным, простым видоизменением эгоизма, или, наоборот, они возникают независимо от
последнего. Мы только что видели, что ни та, ни другая гипотеза не имеют под собой основания. Конечно, жалость к другому и жалость к самому себе не чужды одна другой, ибо их развитие или упадок идут
параллельно, но ни одно из этих чувств не вытекает из другого. Если между ними наблюдается родственная
связь, то это потому, что оба они вытекают из одного и того же состояния коллективного сознания, различные
стороны которого они представляют. Они выражают только тот способ, посредством которого общественное
мнение определяет моральную ценность личности вообще. Если ценность личности стоит высоко в
общественном мнении, мы прилагаем эту социальную мерку к другим в той же степени, как и к самим себе; их
личность, как и наша, приобретает большую ценность в наших глазах, и мы становимся более
чувствительными как к тому, что индивидуально задевает каждого из них, так и к тому, что задевает нас
самих. Их горести, как и наши горести, более сильно действуют на нас. Поэтому чувство симпатии, обнаруживаемой нами по отношению к ним, не является простым продолжением подобного же чувства, испытываемого нами по отношению к самим себе. Но и то, и другое — следствия одной и той же причины; они создаются благодаря одному и тому же моральному состоянию. Без сомнения, это моральное состояние
видоизменяется сообразно тому, направлено ли чувство на нас самих или на кого-нибудь другого: в первом
случае наш инстинктивный эгоизм усиливает его, а во втором— ослабляет. Но и в том, и другом присутствует
и действует это моральное состояние. Это до такой степени верно, что даже те чувства, которые, казалось бы, составляют личные особенности индивидуума, зависят от причин, стоящих выше личности. Даже наш эгоизм
— и тот по большей части является продуктом общества.
ГЛАВА III. ПРАКТИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ
Теперь, когда мы знаем, что такое самоубийство, его разновидности и главные законы, управляющие этим
явлением, нам следует рассмотреть, какую линию поведения должно выбрать современное общество по
отношению к нему.
Но этот вопрос обусловливает собою еще и другой. Следует ли рассматривать самоубийство у
цивилизованных народов как явление нормальное или, наоборот, как аномальное?
В самом деле, в зависимости от принятого решения или же придется признать, что необходимы и возможны
реформы для сокращения размеров этого явления, или же, наоборот, следует, сохраняя к нему вполне
отрицательное отношение, примириться с ним как с фактом.
Быть может, некоторые будут удивляться тому, что самый этот вопрос может быть поставлен.
В самом деле, мы привыкли смотреть на все неморальное, как на естественное. Однако если, как мы
установили, самоубийство оскорбляет нравственное сознание, то, по-видимому, невозможно не видеть в нем
явление социальной патологии. Выше мы показали, что даже такое очевидное проявление имморальности, как
преступление, не должно быть обязательно отнесено к категории болезненных явлений. Правда, что это
утверждение может смутить некоторых и, при поверхностном взгляде, может показаться, что оно колеблет
самые основы морали. Это утверждение тем не менее не заключает в себе ничего разрушительного. Для того
чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к той аргументации, на которой основывается это
утверждение и которую можно резюмировать следующим образом.
Или слово болезнь ровно ничего не означает, или же оно означает что-то такое, чего можно избежать. Без
сомнения, не все то, чего можно избежать, болезненно, но все то, что болезненно, может быть избегнуто, по
крайней мере в большинстве случаев. Если не отказываться от различия в понятиях и терминах, то
невозможно характеризовать этим словом такое состояние или свойство существ известного вида, которого
они не могут не иметь, которое неизбежно присуще их организации. С другой стороны, у нас имеется лишь
один объективный признак, могущий быть эмпирически установлен и доступный постороннему контролю, путем которого мы могли бы констатировать наличность этой необходимости,— это ее всеобщность. Если