она не носит настолько интенсивного и всеобщего характера, чтобы быть в состоянии проникать до высших
центров социального тела. Она остается на положении подсознательного настроения, которое смутно
ощущается коллективным субъектом, действию которого этот субъект, следовательно, подчиняется, но в
котором он не отдает себе ясного отчета. По крайней мере этому неопределенному настроению удается
овладевать общественным сознанием лишь в форме частичных и прерывистых вспышек. И выражается это
настроение главным образом в виде отрывочных суждений, изолированных положений, не связанных друг с
другом, могущих, вопреки их абсолютной форме, отразить лишь одну какую-нибудь сторону
действительности, воспринимая поправки и дополнения из сферы постулатов противоположного характера.
Из этого источника и проистекают все те меланхолические афоризмы, все те пословицы, направленные на
осуждение жизни, в которых иногда проявляется народная мудрость. Но они встречаются не в большем
количестве, чем противоположные им по духу поговорки. Они выражают, очевидно, мимолетные впечатления, лишь проходящие через поле сознания, но не занимающие его целиком. И только в тех случаях, когда
подобные чувства приобретают исключительную силу, они начинают занимать общественное внимание в
такой мере, что их можно разглядеть в их целом, в полном и систематическом согласовании друг с другом,—
и тогда они делаются основой для всей философии жизни. В самом деле, в Риме и в Греции проникнутые
отчаянием теории Эпикура и Зенона появились лишь тогда, когда общество почувствовало себя серьезно
больным. Образование этих великих систем было, следовательно, признаком того, что пессимистическое
настроение достигло ненормально больших размеров вследствие каких-то пертурбаций в социальном
организме. А ведь сколько таких теорий имеется в наше время! Для верного представления об их численности
и значении недостаточно принимать во внимание лишь философские системы, носящие официально
пессимистический характер, вроде учений Шопенгауэра, Гартмана и т. д. Нужно считаться и со всеми
теориями, которые, под различными именами являлись предшественницами этого направления. Анархист, эстет, мистик, социалист-революционер, если они без отчаяния смотрят на будущее, все-таки подают руку
пессимисту в одном и том же чувстве ненависти или презрения ко всему существующему, в одной и той же
потребности разрушения действительности или удаления от нее. Если бы общественное сознание не приняло
болезненного направления, мы бы не имели такого подъема коллективной меланхолии; и следовательно, развитие самоубийств, вытекающее из этого же состояния общественного сознания, имеет также болезненный
характер.
Итак, все доводы в полном согласии между собой говорят нам, что непомерное возрастание добровольных
смертей, имеющее место за последнее столетие, нужно рассматривать как патологическое явление, становящееся с каждым днем все опаснее. К каким же средствам нужно прибегнуть для борьбы с ним?
Некоторые авторы рекомендуют восстановить угрозу наказаний, которые некогда были в ходу.
Мы охотно допускаем, что наша современная снисходительность по отношению к самоубийству заходит
слишком далеко. Так как оно оскорбляет нравственное чувство, то его следовало бы отвергать с большей
энергией и с большей определенностью, и это порицание должно было бы выражаться во внешних и точных
формах, т. е. в форме наказаний. Ослабление нашей репрессивной системы в этом пункте есть явление
аномальное. Но с другой стороны, наказания сколько-нибудь суровые невозможны: общественное сознание их
не допустит. Ибо самоубийство, как мы видели, родственно настоящим добродетелям и является только их
преувеличенной формой. Общественное мнение поэтому далеко не единогласно в своем суде над ним. Так как
самоубийство до известной степени связано с чувствами, которые общество уважает, то оно не может
порицать его без оговорок и без колебаний. Этим объясняется вечное возобновление спора между теоретиками
по вопросу о том, противно ли самоубийство морали или нет. Так как самоубийство непрерывным рядом
промежуточных степеней связано с актами, которые мораль одобряет или терпит, то нет ничего
удивительного, что ему иногда приписывали одинаковый с этими актами характер и что предлагали
относиться к нему с той же терпимостью. Подобное колебание лишь чрезвычайно редко проявляется по
отношению к убийству или к краже, потому что здесь демаркационная линия проведена более резко. Кроме
того, один тот факт, что жертва пресекла свою жизнь, внушает, несмотря ни на что, слишком большую
жалость, чтобы порицание могло быть беспощадным.
По всем этим соображениям, установить можно было бы лишь чисто моральные наказания. Единственное, что возможно, это—лишить самоубийцу почестей правильного погребения, лишить покушавшегося на
самоубийство некоторых гражданских, политических или семейных прав, например некоторых родительских
прав или права быть избранным на общественные должности. Общественное мнение, нам кажется, легко
согласится на то, чтобы человек, пытавшийся уйти от главных своих обязанностей, пострадал в
www.koob.ru
соответственных правах. Но как бы ни были законны эти меры, они никогда не будут иметь решающего
влияния. Было бы ребячеством думать, что они в силах остановить такое сильное течение.
К тому же сами по себе эти меры не коснулись бы корней зла. В самом деле, если мы отказались запретить
законом самоубийство, это значит, что мы слишком слабо чувствуем его безнравственность. Мы даем ему
развиваться на свободе, потому что оно не возмущает нас в такой степени, как это было когда-то. Но
никакими законодательными мерами не удастся, конечно, пробудить нашу моральную чувствительность. Не
от законодателя зависит, что тот или иной факт кажется нам морально возмутительным или нет. Когда закон
воспрещает акты, которые общественное мнение находит невинными, то нас возмущает закон, а не наказуемое
деяние. Наша чрезмерная терпимость по отношению к самоубийству объясняется тем, что порождающее его
душевное настроение стало общим и мы не можем его осуждать, не осуждая самих себя. Мы слишком им
пропитаны, чтобы хоть отчасти не прощать его. Но в таком случае единственное для нас средство стать более
суровыми это — воздействовать непосредственно на пессимистический поток, ввести его в нормальные берега
и не давать ему из них выходить, вырвать общественную совесть из-под его влияния и укрепить ее. Когда она
вновь обретет свою моральную точку опоры, она подобающим образом будет реагировать на все, что ее
оскорбляет. Не нужно будет изобретать системы репрессивных мер — эта система установится сама собой под
давлением потребностей. А до тех пор будет искусственной и, следовательно, бесполезной.
Не является ли, однако, воспитание самым верным средством достигнуть этого результата? Так как оно дает
возможность воздействовать на характеры, то не может ли оно сделать их более мужественными и, следовательно, менее снисходительными к людям, теряющим мужество? Так думал Морселли. По его
мнению, все профилактическое лечение самоубийства выражается следующей формулой: «Развивать у
человека способность координировать свои идеи и свои чувства, чтоб он был в состоянии преследовать
определенную цель в жизни; словом, дать моральному характеру силу и энергию». К тому же заключению
приходит мыслитель совсем другой школы. «Как подрезать самоубийство в корне?» — спрашивает Франк.
«Совершенствуя великое дело воспитания, развивая не только умы, но и характеры, не только идеи, но и
убеждения»,— отвечает он.
Но это значит приписывать воспитанию власть, какой оно не имеет. Оно не больше как образ и подобие
общества. Оно подражает ему, его воспроизводит, но не создает его. Воспитание бывает здоровым, когда
сами народы в здоровом состоянии. Но оно портится вместе с ними и не может измениться собственной
силой. Если моральная среда испорчена, то и сами воспитатели, живущие в этой среде, не могут не быть
пропитаны той же порчей. Как же они могут дать тем характерам, которые они формируют, иное направление, отличное от того, какое сами получили? Каждое новое поколение воспитывается предшествующим
поколением; следовательно, данному поколению надо самому исправиться, чтоб исправить следующее
поколение. Это заколдованный круг. Возможно, конечно, что от времени до времени появляется человек, кото
рый по своим идеям и стремлениям опережает современников, но не при помощи отдельных личностей
пересоздается моральный строй народов. Нам, конечно, хотелось бы верить, что одного красноречивого
голоса может быть достаточно, чтобы перетворить как бы чудом социальную материю, но здесь, как и
повсюду, ничто не выходит из ничего. Самая великая энергия не может извлечь из небытия силы, которых нет, и неудачи опыта всякий раз рассеивают эти детские иллюзии. Впрочем, если бы даже путем немыслимого
чуда и удалось создать какую-нибудь педагогическую систему, которая расходилась бы с социальной
системой, то она была бы бесплодна, и именно по причине этого расхождения. Если коллективная
организация, создающая моральную атмосферу, которую хотят рассеять, продолжает существовать по-
прежнему, то ребенок не может не подпасть под ее влияние с той минуты, когда он придет с ней в
соприкосновение. Искусственная школьная среда не может предохранить его надолго. По мере того как
реальная жизнь охватит его все больше и больше, она разрушит работу воспитателя. Итак, воспитание может
реформироваться лишь тогда, когда реформируется само общество. А для этого необходимо уничтожить
самые причины того зла, которым оно страдает.