Самоубийство как культурный институт — страница 22 из 53

[299]. В «Неделе» (в 1873 году) один автор, рассуждая о самоубийстве, описал современное общество в как организм, лишенный целостности: «Напрасно стали бы мы к искать той животворящей струи сильной, свежей и бодрой мысли, которая в иные эпохи подобно электрическому току, перебегая от индивида к индивиду, разветвляясь по различным слоям общественной формации, как бы образует коллективно мыслящее и чувствующее целое, в котором сливаются, возвышаясь и очищаясь, отдельные мирки индивидуальной мысли и чувства»[300]. В настоящее время индивид отделяет себя от «солидарности общих интересов», что и приводит к убийству и самоубийству, таким, как случай в Бель-Вю[301]. Причина эпидемии самоубийств была ясна публицисту из «Отечественных записок» в 1882 году: самоубийства вызваны «разложением общинных начал» и разрывом «внутренней связи личности с обществом»[302]. Другой автор, в «Слове» в 1880 году, предложил философское объяснение, связав тягу к самоубийству с буддийским идеалом нирваны, почерпнутым современниками из Шопенгауэра. Однако он прибегнул и к ставшей обязательной метафоре коллективного тела, а с ней — к социальному объяснению: для индивида, который является неотъемлемой частью целого (общественного организма), бездна нирваны не представляет опасности, ибо в этом случае «человек чувствует под собою твердую почву, из которой он черпает свои жизненные соки, свою жизненную энергию»; в противном случае, «не питаясь приливом жизненной силы из общества, их энергия слабеет и чахнет, и человек незаметно, день за днем, приходит к полной психической невозможности тянуть лямку дальше»[303]. В русском контексте метафорическое понятие «общественный организм» приобрело очертания знакомого по фольклору образа — мать-сыра земля.

Публицисты из враждебного антинигилистического лагеря в обсуждениях преступности и самоубийства также исходили из образного представления о связи человека с неким целым — не только с обществом, но, в первую очередь, с Богом. В памфлете «Наше время и самоубийство» священник Клитин изобразил самоубийство как естественную (мгновенную) смерть человека, потерявшего связь с «источником жизни» — Богом[304]. В «Гражданине» Мещерский рассуждал, что нигилист обращается в «ничто» потому, что убивает в себе душу — частицу Бога в своем теле. Конец нигилиста — неизбежно самоубийство: от него остается лишь «дым и мертвое тело», подлежащее полному уничтожению, «ничто и ничего более»[305]. Мещерский приложил эти принципы и ко всему обществу: «Нигилизм — это общая язва нашего общества», «все мы скорым или медленным процессом самообольщения и саморазложения идем к самоубийству»[306]. Иными словами, как человек, потерявший веру, общество, потерявшее религию, — это тело без души, тело, находящееся в состоянии «саморазложения», или самоубийства. Тело нигилиста послужило источником многих метафор, описывавших современное общество[307]. Говоря на различных языках (по выражению Мещерского, на «языке России духовной» и «на языке России реальной»[308]), русские публицисты пользовались теми же метафорами, построенными на совмещении двух тел, индивидуального и социального.

Дискурс: тело самоубийцы

В большинстве своем газетные сообщения о самоубийстве следовали стандартной схеме: место происшествия, имя самоубийцы (если оно было известно), способ самоубийства, состояние тела и, в заключение, фраза «причины самоубийства неизвестны» или «о причинах самоубийства ведется расследование». Поскольку о личности самоубийцы и обстоятельствах самоубийства, как правило, было известно мало, наибольшее место в газетном отчете занимало описание тела самоубийцы, заимствованное из отчета о судебно-медицинском вскрытии. В этих описаниях, как и следовало ожидать, преобладали образы обезображенного, разъятого на части или разлагающегося тела. Из газетных хроник эти образы попадали в статьи в «толстых журналах». Читатель часто оказывался в роли наблюдателя, осматривающего обезображенное тело вместе с очевидцем событий. Таков, например, обзор «общественных дел» из «Отечественных записок» за 1873 год. На волжском пароходе (сообщалось в журнале) пассажир бросился в открытый двигатель: «взорам любопытных представилась какая-то окровавленная масса, не похожая ни на какое живое существо. <…> верхняя часть тела несчастного до пояса уже была измолота в сплошную окровавленную массу. О происшествии, конечно, составлен акт. Оказалось, что самоубийца — мещанин города Самары. Причины, побудившие его лишить себя жизни, неизвестны». На другом волжском пароходе «в каюте 1 класса лежал труп пассажира-купца. Около трупа стоял невысокого роста молодой человек, с русой бородкой, и испуганно смотрел на обезображенное выстрелом лицо мертвеца. Это был приказчик покойного»[309]. В заключение обозреватель упомянул еще о множестве других случаев самоубийства, совершенных не на таком «видном месте», как гостиница на Невском или пассажирский пароход на Волге, и лишенных очевидцев: «Случайно только, через несколько месяцев или через год, при спаде весенних вод, отыщут без вести пропавшего и напишут коротко: найдено совершенно сгнившее тело, по-видимому, мужчины или женщины <…>. Иной раз просто поймают в воде, около пароходной конторки, чью-то отрубленную голову, а чья она? Какому бедняку принадлежала? Об этом и речи быть не может! Кто ж его знает, откуда он и кто он такой, если так неосторожно потерял голову?»[310] Сообщение о найденной голове появилось незадолго до того в газете «Голос», которая, в свою очередь, заимствовала его из местной газеты «Самарские губернские ведомости»:

2 августа, в 2 часа дня, на реке Волге, около мостков конторки пароходного общества «Самолет» была вынута из воды плывущая отрубленная голова, принадлежащая, по-видимому, мужчине. Волос на ней нет. Наружные покровы на голове, лице и остатках шеи грязно-зеленого цвета, ослизившиеся и разбухшие. Оболочки глаз сморщены. Нос, губы и уши представляют признаки разложения. В верхней и нижней челюсти недостает по четыре зуба; места, где помещались зубы, не закрыты деснами. Черепные кости целы. При голове находится только половина шеи, оканчивающаяся четвертым шейным позвонком. На нижней части этого позвонка отсечена часть кости в горизонтальном направлении. Окружающие шейные позвонки мягкие части оканчиваются параллельно с четвертым шейным позвонком. Несмотря на разложение их, можно еще различить, что они рассечены острым режущим орудием[311].


Газета, за неимением других сведений, по-видимому, воспользовалась отчетом патологоанатома, подробно описавшего единственную имевшуюся в наличии часть тела погибшего — полуразложившуюся голову. Обозреватель из «толстого журнала» (Н. А. Демерт) превратил заимствованный им из газеты образ отсеченной головы в эксплицитную метафору. Журналист как бы приглашал читателя прочесть этот образ как эмблему разложения русского пореформенного общества, «потерявшего голову». Самый факт, что Демерт предпочел включить случай с отсеченной головой в число самоубийств (а не убийств, как диктует здравый смысл), свидетельствует о символической силе образа самоубийства.


В заключение несколько слов об общем механизме смыслообразования. Газетные сообщения, которые были первоначальным источником информации о самоубийствах, в соответствии с правилами жанра следовали стандартной схеме и не заключали в себе рассуждений о причине и смысле события. В этой ситуации центр тяжести текста падал на наиболее разработанную часть сообщения — описание тела самоубийцы, нередко представленное в терминах отг чета о судебно-медицинском вскрытии (откуда и поступал материал); Потенциал для объяснения событий заключался именно в возможных метафорических прочтениях этих текстов: образы расчлененных тел безымянных жертв могли быть прочитаны как символы разложения коллективного тела общества. В другом смысловом плане эти образы смерти, причины которой, несмотря на произведенное полицейское расследование и медицинское вскрытие, оставались «неизвестны», выступали и как символы пределов познания. Публицисты, работавшие в серьезных журналах, превращали такие образы в эксплицитные метафоры; рядовые читатели получали своего рода поэтическую лицензию к метафорическому чтению и текстов, в которых метафора не являлась намеренной, таких, как газетные сообщения или судебно-медицинские отчеты.

Дискурс: между прямым и переносным смыслом

Дискурс, построенный таким образом, изобиловал случаями смешения прямого и метафорического смысла. Такие смешения, как намеренные, так и спонтанные, приводили к образованию новых смыслов. Самый процесс метафоризации мог стать предметом изображения. Иллюстрацией этого может послужить статья «По поводу одной смерти», опубликованная в 1882 году в народническом журнале «Устои»; в этом тексте центральная метафора дискурса о человеке и обществе — метафора двойного тела — получила реализацию в образе тела самоубийцы, растворяющегося в теле матери-земли, России. Вначале журналист предлагает читателю картину самоубийства в его физической реальности — «валяется перед вами обезображенный труп». Он стремится показать смерть «в виде раздробленного черепа, окровавленных покровов, присохших к стене мозгов…»[312]