[325]. Гвоздев, как явствует из этой формулировки, борется с явлениями, несовместимыми с принципами позитивизма: люди, «по-видимому» душевно здоровые, и мозговые ткани, лишенные видимых материальных изменений. В обоих случаях, решает врач, наблюдаемое состояние есть ложное, а не истинное положение вещей: самоубийцы — люди, душевно больные (аксиома, восходящая к Эскиролю), а душевная деятельность есть состояние мозговой материи (фундаментальное положение позитивизма). С точки зрения позитивиста, реальность— это нечто, что «должно» лежать за обманчивой видимостью, хотя она и постоянно ускользает от «надлежащего определения».
Подходя к самоубийству не только с медицинской, но и с социальной точки зрения, доктор Гвоздев обратился не только к данным вскрытий, но и к статистике. Его внимание привлек тот зарегистрированный статистикой факт, что «у людей образованных самоубийство встречается чаще, чем у неразвитых» и что многие случаи самоубийства приходятся на студенческий возраст. Исходя из этих данных, Гвоздев поставил вопрос: «Не может ли современное воспитание служить, хотя бы отдаленною, причиною самоубийства?»[326] В подходе к этому вопросу Гвоздев остался верен эвристическому принципу, сформулированному им в медицинской части его исследования: пользоваться только данными, полученными лично «из хода жизни вообще и в особенности из данных судебно-медицинских вскрытий самоубийц», и поскольку, как профессор судебной медицины, Гвоздев встречался со студентами в основном в университетском анатомическом театре, над телами самоубийц, он исходил в своей оценке современного состояния образования из заслушанных им в течение двадцати лет (начиная с конца 1860-х годов) студенческих протоколов судебно-медицинских вскрытий, числом около двух тысяч[327]. Гвоздев был поражен обилием погрешностей против русского языка и элементарных законов физиологии, но (писал он) «ничто нас так не поражало, как почти полное забвение у большинства студентов, оканчивающих медицинское образование, классических языков»[328]. Он сделал из этого факта далеко идущие выводы: «Ведь это, по нашему мнению, есть не что иное, как прямое издевательство над латинским языком и косвенное издевательство над временем, употребленным для изучения этого языка, — а ведь время-то — жизнь!»[329] С помощью этого аргумента доктор Гвоздев провел-таки связь между внешними обстоятельствами (состоянием образования) и склонностью человека к самоубийству (т. е. издевательству над жизнью). Символическая сила образа вскрытия сказалась и в этом, побочном проекте исследования возможных причин самоубийства, предпринятого с социальной точки зрения; ключом к тайне самоубийства оставалось «вскрытие».
Самоубийство и классицизм: мертвые языки
На страницах русской печати самоубийство неоднократно связывалось с классическими языками. Популярной темой были утверждения, что гимназические требования по латинскому и греческому языкам ответственны за самоубийства среди учащихся. Этот аргумент имел идеологическое значение: в эпоху реформ классическое образование подвергалось критике как оторванное от жизни, а преимущество отдавалось другому, более демократическому и практическому, так называемому «реальному» образованию. Немало внимания было уделено одному случаю: в январе 1871 года подросток, готовившийся к поступлению в пятый класс классической гимназии в Казани, Платон Демерт, «постоянно с утра до ночи корпевший над книгой» (учебниками латыни и греческого), застрелился из револьвера. Дядя покойного, П. А. Демерт, описал смерть гимназиста в гневном письме в редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей» (опубликовано в № 16), возлагая ответственность на классическое образование, с его непомерными требованиями по «мертвым языкам». В подтверждение этого он привел еще один такой случай: «в одной только Казани это уже не первый случай самоубийства из-за мертвых языков», летом 1870 года там застрелился, по той же причине, гимназист Сергей Пупарев. В ответ на это письмо в газету «Журнал Министерства народного просвещения» опубликовал в феврале 1871 года донесение о происшествии, составленное попечителем Казанского учебного округа П. Д. Шестаковым по просьбе министра народного просвещения. По словам Шестакова, Демерт-старший, исполненный «ненависти к классицизму», оклеветал покойного племянника, который, как и гимназист Пупарев, отлично владел древними языками. Ответственность за самоубийства, утверждал педагог, лежит не на классической системе образования, а на «нашей литературе» (как он называл современную публицистику), которая так много пишет о таких случаях, превращая их в образцы для подражания. Согласно логике его аргумента, именно печать выдвигает «классические» образцы, которые как бы в традициях античности вызывают к жизни акты подражания. Согласно фразеологии отчета попечителя, «литература» выступает как проводник распада и «тления»: «окружая самоубийц ореолом мученичества, сочиняя о них ряд статей, прославляя и оплакивая их <…> литература действует тлетворно и разрушительно, воспитывая в юношах идею о великости подвига лиц, лишающих себя жизни»[330]. И все это для тoго, «чтобы нанести удар классической системе образования»[331]. Если бы классические языки способствовали самоубийству, логически рассуждал Шестаков, были бы тысячи таких случаев. В заключение попечитель Казанского учебного округа апеллировал к собственному опыту — обучаясь обоим древним языкам в той же гимназии, он никогда не думал из-за них лишить себя жизни.
В мартовском выпуске журнала «Отечественные записки» (отдел «Внутренняя хроника») появился отклик на выступление попечителя Шестакова — журналист иронически призывал печать публиковать списки имен «незастрелившихся и неудавившихся классиков»[332]. В июле следующего года обозреватель вновь обратился к этому случаю. На этот раз он привел сведения о том, что в течение года бывает два-три таких случая. Третьим было самоубийство гимназиста Гартвиха в Одессе, причиной которого, согласно официальному расследованию, считался тот факт, установленный посредством вскрытия, что череп юноши «не имел достаточной плотности». Вспоминая отчет Шестакова в «Журнале Министерства народного просвещения», обозреватель «Отечественных записок» с горькой иронией в адрес тех, кто пытается объяснить причины самоубийств, предположил, что разница между людьми, покончившими с собой в ходе изучения «мертвых языков», и людьми, не покончившими с собой, заключается именно в степени плотности черепов и что причину самоубийства следует искать именно в недостаточной плотности, «а не в чем-нибудь другом»[333].
Этот эпизод демонстрирует ассоциативную логику осмысления самоубийства. Так, тема латинского и греческого языков ассоциировалась с парадигмой «самоубийство и античность», связавшей самоубийство с идеей мученичества и героизма. Самое имя гимназиста-самоубийцы, Платон, могло читаться в этом ключе. Более того, самоубийство рассматривалось как высокий образец для подражания и предмет «литературы». Обращение к теме вскрытия звучало в этом контексте комично: столкнулись две культурные парадигмы, классицистическая и позитивистская.
Кто говорит? Н. А. Демерт, обозреватель
«Внутренняя хроника» «Отечественных записок», автор которой с горькой иронией писал о попытках властей объяснить причины самоубийств, была написана регулярным обозревателем журнала, Николаем Александровичем Демертом. Гимназист-самоубийца был племянником обозревателя. Подписывая свои обозрения внутренней жизни буквой Д., обозреватель оставался анонимным. Для собратьев по перу, однако, авторство Демерта не было секретом. После его смерти в марте 1876 года журналы и газеты много писали об авторе «Внутренней хроники». Сын помещика и выпускник Казанского университета по факультету права, Демерт начал свою общественную деятельность как активный участник реформ, занимавший официальные посты в местной администрации. В течение нескольких лет он сочетал административную деятельность с журналистской, а также пробовал свои силы как писатель-романист. С 1866 года Демерт оставил службу, чтобы полностью посвятить себя литературной деятельности. Он более всего преуспел именно как автор обзоров текущих событий внутренней жизни, которые печатались анонимно в газетах «Санкт-Петербургские ведомости» (1865–1867), «Неделя» (1868–1869) и «Биржевые ведомости» (1874–1875), в сатирическом журнале «Искра» (1865 и 1867–1873) и — наиболее читаемая и влиятельная хроника из всех имевшихся в распоряжении читателя — в «Отечественных записках» (1869–1875)[334]. Как писал Глеб Успенский в очерке, посвященном памяти Демерта, «внутренний обозреватель Демерт — известен всем, кто интересуется явлениями внутренней, „черноземной“ стороны русской жизни»[335]. Смерть обозревателя в возрасте сорока двух лет поразила его почитателей. Согласно Успенскому, известный публицист умер в городской больнице (в Москве), куда он был доставлен полицией, подобранный на улице в бессознательном состоянии, — «он был помешан»[336]. Другой коллега-литератор, А. М. Скабичевский, утверждал, что Демерт скончался в тюремном госпитале. Он был арестован в беспамятстве в компании жуликов в московском трактире. Очевидно (сетовал Скабичевский) литературная слава Демерта не дошла до ушей судебного пристава[337]