[435].) В своих романах Достоевский воплотил кантовский принцип антиномий чистого разума в виде убийственных коллизий в жизни конкретного человека[436]. Сам Достоевский принадлежал к числу тех, для кого бессмертие души было личной необходимостью. Сидя возле тела скончавшейся жены, Достоевский записал в записной книжке: «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?» Вместо ответа он принялся рассуждать об идее бессмертия души и учении материализма. Смысл последнего был ясен: «Учение материалистов — всеобщая косность и механизм вещества, значит смерть. Учение истинной философии — <…> жизнь бесконечная» (20:173, 175)[437]. Принять выводы материалистической науки значило отказаться от жизни бесконечной и от свидания при воскресении. Достоевский слишком многих схоронил, чтобы пойти на это, однако, как призывал Кант, в своих романах он дал слово и противоположной стороне, учению материалистов.
Обращаясь к актуальной для современников теме самоубийства, Достоевский не задавался вопросом «что такое самоубийство?». Его занимал другой вопрос: «Что, если Бога нет и нет бессмертия души?» Ответ был ясен: это значит смерть. Как рассуждали некоторые из его героев, тогда все позволено, даже убийство и самоубийство. В романах Достоевского самоубийство — это ответ на вопрос о бессмертии души, когда он решается в рамках учения материалистов.
Метод
Бродя по улицам Петербурга, среди пьяниц, проституток, самоубийц, Раскольников, герой «Преступления и наказания» (1866), рассуждает об «отбросах общества» и о судьбе сестры в терминах моральной статистики:
Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть и тревожиться нечего. Вот если бы другое слово, ну тогда… было бы, может быть, беспокойнее… А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет?.. Не в тот, так в другой?..(6:43)
В это время в периодической печати шли дебаты о смысле данных моральной статистики, которая — как понимали это некоторые авторы — «проявила закон природы, согласно которому определенный процент населения был обречен на пьянство, проституцию, преступление и самоубийство»[438]. (Трактат Адольфа Кегле «О человеке» появился в русском переводе в 1865 году и вызвал множество откликов[439].) Среди героев романа есть и сторонники новых наук — так, Лебезятников обходит знакомых с книгой «Общий вывод положительного метода», антологией западных трудов по моральной статистике и материалистической физиологии, вышедшей в Петербурге в 1866 году[440]. Может показаться, что в своем романе, изображающем убийцу, проститутку, пьяницу и самоубийцу, Достоевский обращается к проблеме обреченных с помощью иного метода, нежели «положительный» метод позитивистских наук. В самом деле, писатель имеет дело не с процентами, а с индивидуальными случаями, не с телом, а с сознанием человека, или идеей. Согласно Бахтину, герой Достоевского — это лишь носитель определенной идеи. Продолжая эту мысль, метод Достоевского — показать, как абстрактная идея развивается, будучи воплощенной в исторически и психологически конкретном индивиде. Главный проект в годы после ссылки — проверить на конкретном человеке учение материализма и атеизма. Герой (человек из подполья, Раскольников, Ипполит, Кириллов, Иван Карамазов, Смердяков) — это человек, «зараженный атеизмом» (10:269), лишенный веры в Бога и бессмертие; сюжет — развитие в жизни человека и общества первоначальной гипотезы «если нет Бога и нет бессмертия души». В этом смысле Достоевский пользуется методом, заимствованным у позитивистов — экспериментальным методом[441]. Пространство романа — это лаборатория, в которой растет идея, подлежащая опытной проверке. Тем самым Достоевский как бы предвосхищает идеи Эмиля Золя, который в очерке «Экспериментальный роман» (1879) предложил применить идеи Клода Бернара, создателя экспериментальной медицины (его «Введение в экспериментальную медицину» появилось в 1865 году), к литературе, строя романы по образцу медицинских экспериментов. Метод Достоевского близок к экспериментальному методу Бернара и Золя, однако он занят другим объектом. Золя оправдывал применение в литературе экспериментального метода тем, что «метафизический человек — мертв». «Вся наша территория, — заявил он, — преображена приходом физиологического человека»[442]. По мысли Золя, именно физиологический человек должен был стать новым объектом романа. В своих романах Достоевский применил экспериментальный метод к метафизическому человеку, отказавшись удостоверить его смерть.
О генеалогии метода
Экспериментальная модель Достоевского не была лишь продуктом позитивизма 1860-х годов, а имела и корни в культуре романтизма. Среди прямых источников этого метода — «Русские ночи» Владимира Одоевского (1844), книга, которая познакомила русского читателя с романтической эпистемологией[443]. Некоторые из фрагментов, составляющих книгу Одоевского, это своего рода протоколы таких экспериментов, словами Одоевского, «символические прозрения в происшествие такой эпохи, которая по естественному ходу вещей должна бы непременно образоваться» — в том случае, если бы человек мог «вполне приводить в исполнение свои мысли». Эти «символические прозрения» были для героев «духо-испытателей» тем, что для естествоиспытателей был «журнал наблюдений всего замеченного при производстве опыта»[444]. Один из таких мысленных экспериментов представляет собой «развитие» идеи Мальтуса — герой задается вопросом: что станет с человечеством, размножившимся свыше меры? Результат этого эксперимента — массовое самоубийство жителей; «журнал» наблюдений экспериментатора — вставная новелла «Последнее самоубийство». Для Одоевского этот мысленный эксперимент— «чудовищное» создание ума, облекающего собственные страдания и сомнения в форму выкладок и силлогизмов, которое может служить примером того, «до чего могут довести простые опытные знания, не согретые верою в провидение»[445]. Убежденный в том, что эмпиризм и материализм (которые он называл формами «старого и нового язычества») были крайне неадекватными методами познания истины, Одоевский, следуя за Шеллингом, возлагал надежды на другой способ познания, интуитивный, идеальный, мистический, направленный на раскрытие еще не изведанной области — человеческой души[446]. По словам одного из его героев, наука девятнадцатого века, обращаясь лишь к «грубой материи», неспособна познать секрет жизни, ибо объект этой науки — мертв. Напрасно медицина «вопрошает труп <…> труп молчит или дает ответы, которые лишь приводят в сомнение о действиях жизни». Напрасно ученые стараются вывести законы общества: их усилия завершились изобретением фантома, названного «человеческим обществом»; объект этих исследований — это лишь «слово»[447]. Наши знания о живом теле ограничены языком, перенесенным из области исследования неживой природы: «Вспомни слова Биша — великого экспериментатора, опытного физика, убитого анатомическими опытами <…> Биша должен был сознаться, что „для тел органических надобно выдумать новый язык, ибо все слова, которые мы переносим из физических наук в животную или растительную экономию, напоминают нам такие понятия, которые вовсе не соответствуют физиологическим явлениям“»{7}. Одоевский, как никто, понимал и пределы, и возможности, заключенные в языке, на котором мы говорим о явлениях мира, активизируя смыслы, образованные в прежних употреблениях: «Когда мы говорим, мы каждым словом вздымаем прах тысячи смыслов, присвоенных этому слову и веками, и различными странами, и даже отдельными людьми»[448]. Возможно ли знание, недоступное для анатомических опытов и словесных определений? На этот вопрос нет ответа, но в романтической эпистемологии не ученый, а поэт и философ, носитель интуитивного понимания, получает привилегию придать знанию «положительное направление»[449].
Эта предыстория экспериментальных моделей Достоевского проясняет их смысл. Вслед за романтиками, за Шеллингом и, в России, Одоевским Достоевский был озабочен проблемой знания, приобретшей новую остроту в эпоху позитивизма. Как и романтики, он испытывал недоверие к знанию, направленному на «грубую материю», выраженному в логических построениях и всецело зависящему от словесных определений. Вслед за Шеллингом и Одоевским Достоевский обратился к иному объекту — не материи, а человеческой душе; в отличие от Одоевского и от его героев, «духоиспытание» не казалось ему «чудовищным созданием» ума, охваченного «всепожирающим сомнением», — человек эпохи зрелого позитивизма, Достоевский-писатель, соперничая с наукой в поисках истинного знания, смело взял на себя роль ученого-экспериментатора.
Экспериментальный проект: le dernier jour d’un condamné
Эксперимент, подобный описанному Одоевским в «Последнем самоубийстве», ставится в романе «Идиот» (1868). Объект— молодой человек, умирающий от чахотки, которому — устами студента-медика, «материалиста, атеиста и нигилиста» — объявлено, что жить ему осталось около месяца (8:323). Этот моло