(несмотря на милую К., которой образ, уж конечно, не мог давать ему покоя, если из-за нее зарезался), — тут же у него и примечание]: «Удивительно пусто в голове, думал, что в этакую минуту будут особые мысли»[473]. Умно или глупо подобное замечание — важно то, что все они чего-то ищут, о чем-то спрашивают, на что ответа не находят, о чем-то интересуются совершенно вне личных интересов. О каком-то общем (деле) и вековечном, несмотря даже на образ милой К., который, без сомнения, мог бы прогнать всякую общую идею и потребность самоуглубления и обратить действие совершенно в личное (16:68–69).
Убежденный в том, что сверхличный (метафизический) смысл или «общая идея» заключается в «чуть ли не всех» предсмертных записках, Достоевский приписал такой метафизический смысл дневнику своего героя Крафта — прочитал бытовую деталь (кровь, свеча) как символ.
В заключение вернемся к вопросу о соотношении между документом (дневником Крамера), в двух его вариантах, и романом Достоевского. К тому времени, когда Кони цитировал дневник Крамера в своих воспоминаниях, он, без всякого сомнения, читал «Подростка». Этим, возможно, и объясняются расхождения между версией дневника, приведенной Кони, и версией, опубликованной Лихачевым. Я полагаю, что Кони цитировал по памяти и что ему казалось, что он помнил, будто бы самоубийца-Крамер беспокоился о том, чтобы не напачкать кровью, потому, что в известном ему романе Достоевский придал этой детали символическое значение. Весьма вероятно, что именно литература создала этот документ.
О дискурсе: разложение
На страницах романа «Подросток», как замечали исследователи, свирепствует настоящая эпидемия самоубийств[474]. Из планов и набросков к роману мы знаем, что Достоевский собирался покончить посредством самоубийства чуть ли не со всеми своими героями. «Подросток» писался в то время (1874), когда на страницах русской периодической печати ежедневно сообщалось об эпидемии самоубийств, и, судя по его записным книжкам, Достоевский внимательно читал такие сообщения. В романе массовое самоуничтожение среди действующих лиц является частью общего процесса, которым охвачено русское общество, процесса «разложения». В записных книжках Достоевский развивает эту идею: «Во всем идея разложения, ибо все врозь и никаких не остается связей не только в русском семействе, но даже просто между людьми. <…>Разложение— главная видимая мысль романа» (16:16–17). Понятие «разложение» было знакомо читателю из газет и журналов, это общее место публицистического дискурса того времени, описывающее в метафорическом ключе состояние общества (или социального тела) в послереформенную эпоху (об этом — в главе «Самоубийство в русской печати»). Однако, используя это общепринятое метафорическое понятие, Достоевский добавляет к социальным коннотациям новые, заимствованные из богословских источников.
Согласно богословской традиции православной церкви, человек, созданный по образу и подобию Божию, через первородный грех потерял божественную природу и, уподобившись скотам, оказался во власти законов природы, т. е. стал подвержен тлению. «Тление», т. е. смертность, это космическая болезнь, насылаемая «человекоубийцей» — дьяволом[475]. По словам Григория Паламы, живя по закону плоти, человек мертв и еще прежде смерти тела переживает смерть души — как отделение души от Бога[476]. Смерть и воскресение Христа возвращает падшему человеку надежду быть «освобожденным от рабства тлению» (Римляне 8:21), возвращая ему «образ Божий»[477].
В эпоху позитивизма эти богословские представления напрашивались на актуальную интерпретацию. Антропотеизм Фейербаха сделался современным искушением дьявола («вы будете как Боги»), а научный материализм занял место «закона плоти» — «закона греха и смерти». Как и первородный грех, эти новые заблуждения несли с собой тление, в широком метафорическом смысле — «разложение», в разных его формах, и смерть.
В романе Достоевского за явными (или «видимыми») значениями идеи разложения лежит другой смысловой пласт — богословская проекция этой идеи. Она ясно видится в набросках и планах к роману, например, в следующем: «Общество химически разлагается. <…> все эти семьи и вся эта народность разложится, даже образа от них не останется» (16:16). Слово «образ» имеет христианские коннотации. Оно появляется в набросках к роману и в самом романе много раз в значении «образ Бога», или «икона». Главный герой, атеист, «рубит образа <…> вынесть не может образов <…> застреливается» (16:42, 43)[478]. Здесь проводится связь между образом Божиим в человеке, разложением и добровольной смертью. В другой записи Достоевский набрасывает модель мира в его отношении к Богу: «Планета с Богом соприкасаются целого и бессмертия (семейство уничтожается и предки, и личность (без Бога), остается род человеческий, ограничивается, стало быть, землею, а при воскресении свидание, познание)» (16:170). В этой модели связь земли и Бога ассоциируется с целостностью и бессмертием. Идея личности без Бога соположена с мыслью об ограничении жизни родовой, земной жизнью. Стало быть, надежда на свидание при воскресении, о котором Достоевский мечтал у тела умершей жены, уничтожается.
Особое внимание в своем исследовании «разложения» Достоевский уделяет в романе разложению русского семейства. В центре романа — «тип случайного семейства, в противуположность родового семейства» (16:434). Версилов, дворянин-интеллигент, скиталец по Европе, живет с крестьянкой, бывшей его крепостной. Дети от этого союза, Аркадий (Подросток) и Лиза, формально считаются детьми ее законного мужа, крестьянина. Лиза становится любовницей легкомысленного князя Сокольского, аристократа, замешанного в дело о подделке денежных бумаг, и беременна от него. Версилов безнадежно влюблен в светскую даму Ахмакову, что приводит его к попытке убить ее и затем застрелить себя (в черновиках планировалось законченное самоубийство){10}. Князь Сокольский арестован и умирает в тюрьме — в черновиках он кончает жизнь самоубийством, а у Лизы случается выкидыш — в черновиках она кончает с собой. Перед нами картина «разложения», прежде всего разложения общественного тела — семьи, рода, сословного поведения и общепринятой морали.
В набросках к роману явной причиной драмы Версилова является атеизм, а именно неверие в бессмертие души: «Все несчастье ЕГО, что ОН — атеист и не верует воскресенью» (16:15). В окончательном тексте тема атеизма достигает кульминации в пророческом видении Версилова — картине мира без Бога, т. е. без идеи бессмертия:
Исчезла бы великая идея бессмертия и приходилось бы заменить ее; и весь избыток прежней любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную (13:379).
Эта картина земного рая — заимствованная из социалистических утопий — остается в романе незаконченной. В сердце своем Версилов чувствует, что такое райское существование, даже если оно возможно, будет временным. В заключение ему видится картина второго пришествия Христа. Что же случится перед вторым пришествием? Пропущенное в романе звено можно найти в «Дневнике писателя» за январь 1876 года — потеря идеи бессмертия после временного райского блаженства приводит к массовому самоубийству (об этом — в следующей главе). Мир романа «Подросток» — это своего рода предвидение будущего мира без Бога, в котором царствует закон «разложения», греха и смерти.
Очевидно, что разложение общества, семьи и человека в романе Достоевского — это состояние, которым управляют не столько законы природы и общества, сформулированные наукой, сколько богословские принципы. В этом отношении между дискурсом Достоевского и дискурсом современной ему печати есть существенная разница. Публикуя свои романы под одной обложкой с внутренними хрониками Демерта и изложениями позитивного метода («Подросток» появился, серийно, в «Отечественных записках»), Достоевский, казалось бы, пользуется тем же дискурсом: он прибегает в своих романах к экспериментальному методу, обращается к тем же фундаментальным проблемам (соотношение части и целого) и, главное, опирается на те же организующие метафоры (такие, как «разложение»). Однако, пользуясь теми же словами и категориями, Достоевский придает им иной или дополнительный смысл. В этом отношении дискурс литературы не тождественен дискурсу печати и науки — за общими формами лежат различные смыслы.
Смерть Кириллова: Христос-самоубийца
Самоубийство Кириллова в романе «Бесы» (1871–1872) — это смерть атеиста, имеющая парадигматическое качество. Как модель смерти исторически конкретного человека, смерть Кириллова неоднократно переосмыслялась философами и художниками, размышлявшими о жизни и смерти человека, живущего в культуре, которая поставила под сомнение существование Бога и бессмертия души (среди них Ницше, Мережковский и Камю, о чем речь пойдет ниже).
Кириллов — идеолог и пропагандист сознательного самоубийства («с рассудка»), который видит самоистребление как необходимое, логическое следствие развития человека в его взаимоотношениях с Богом. Сам он выступает как предшественник этого будущего и прообраз «нового человека», равного Богу, — человека-самоубийцы. Если бы не два «предрассудка», останавливающие человека, самоубийцами стали бы «все». Эти два предрассудка — боязнь боли