[538]. Эта картина завершает видение Версилова в «Подростке» — мир без Бога (о нем — в предыдущей главе). То, что осталось неназванным в романе, разъяснено в «Дневнике писателя»: осуществление социалистической утопии, о которой мечтают русские социалисты, — это царство дьявола на земле и неизбежно приведет к всеобщему самоубийству.
На вопрос Алексеева Достоевский не замедлил ответить не в «Дневнике», а в частном письме, предложив развернутое руководство к чтению современной ситуации в свете евангельской символики:
В искушении диавола явились три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, то есть мудренее, этих идей нет и их все еще не могут решить.
«Камни и хлебы» значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было. «Чем идти-то к разоренным нищим, похожим от голодухи и притеснений скорее на зверей, чем на людей — идти и начать проповедовать голодным воздержание от грехов, смирение, целомудрие — не лучше ли накормить их сначала? <…>
Ты — Сын Божий, стало быть, Ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлеб. Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и из всевозможной борьбы за существование» <…>
На это Христос отвечал: «не одним хлебом бывает жив человек», — то есть сказал аксиому и о духовном происхождении человека (29/II:84–85).
В этом письме (как заметили достоевисты) заключено зерно легенды о Великом инквизиторе[539].
Другой запрос поступил от представителя молодого поколения, студента П. П. Потоцкого, озабоченного социальной стороной дела:
Послушайте, отчего Вы так нападаете, отчего так сожалеете Писареву, сожалеете не просто, а кажется как-то особенно. Что же особенного? Это для Вас, может быть, Писарева аномалия? Таковое состояние некоторых из женщин в настоящее время удивительно? Что находите Вы на этот раз большой кружок такого рода женщин?! Отчего же Вы не направите Ваших стрел на причину, а не на следствие? А как скоро Вы причину найдете, Писарева Вас не удивит. Я в сравнении с Вами — Ваш внук. Отнестись слишком свысока к моему письму с Вашей стороны будет не честно. Удовлетворите меня до некоторой степени и тем более, если Вы это можете, то сделайте немедленно. Прошу Вас очень.
Вам же должно быть понятно мое к Вам обращение.
Я убежден, что Вы мне ответите — это Вы должны (напишите, как я сказал, на равных) <…> Не смейтесь[540].
Этот прогрессивный молодой человек, обращавшийся к автору «Дневника» в недоумевающем и поучающем тоне, испытывал не менее интенсивную потребность «немедленного» удовлетворения со стороны Достоевского, чем почтительный, «темный» Алексеев. Достоевский незамедлительно ответил и Потоцкому: реконструируя психологическое состояние таких молодых людей, как Писарева, он изложил аргумент о «камнях, обращенных в хлебы» в секулярном ключе, выражаясь языком современного молодого поколения:
…[они] хотят жить духовно, хотят участвовать в деле человеческом, готовы на подвиги и на великодушие. Но, уходя из домов своих, попадаются в круги лиц, уверяющих их, что духовной жизни нет и что жизнь духовная — сказка, а не реализм. Что великодушия тоже нет, а есть только борьба за существование.
Писарева спрашивает тогда «что делать?» Ей отвечают: быть повивальной бабкой, по крайней мере будете полезны обществу. Уверовав, Писарева поступает в бабки: долгие годы учения, духовной пищи никакой. <…> Наконец, ее поражает мысль: «великодушия нет, а ступайте в повивальные бабки — будьте тем полезны». Но если нет великодушия, не надо быть и полезным. Кому это? Под конец полное разочарование (29/11:86–87).
В этой экспликации нет ни одного упоминания о Боге; главная предпосылка Достоевского «если нет бессмертия души» изложена в гражданских терминах «если нет великодушия…».
Вскоре после выхода выпуска «Дневника», содержавшего историю Писаревой, Достоевский стал получать письма от людей, задумавших совершить самоубийство[541]. Одно из таких писем (от 9 июня 1876 года), озаглавленное (на конверте) «confessio morituri» и подписанное N. N., содержало философское обоснование самоубийства. N. N. изложил Достоевскому своего рода символ веры — веры в то, «что одни называют Богом, другие клеточкой, третьи неизвестным, недоступным духом — одним словом: Великая Тайна. Но тайна и остается тайной, и в этом-то именно и заключается весь смысл нашего существования, весь цикл условий, в котором стоит мир. Вы видите, это атеизм (по крайней мере, так понимают это), но я прошу Вас, не относитесь к этому слову с предвзятыми идеями и даже чувствами, так как в Вас, как в христианине, и в глубоком христианине, чувство всегда идет вперед…». Главной целью читателя было получить суждение писателя о его убеждениях: «Мне хочется лишь спросить Вас, прав я или нет, и для этого скажу предварительно два слова о себе». История его жизни была, по словам N. N., типичной для русского дворянина: «отвратительное» домашнее воспитание, поверхностное и беспринципное образование, попытка государственной службы, в целом — бессмысленное и бесцельное существование. Покинув службу, N. N. удалился в свое имение и приступил к самообразованию. Чтение классиков позитивистской мысли привеЛо его к обращению в «нового человека»:
Ренан прельстил меня, Милль был глубоко симпатичен, Бокль открывал мне смысл истории, но Дарвин, вот кто все во мне перевернул, весь строй, все мысли. Я упивался этой новой, ясной и, главное, положительно-точной картиной мира! Я сделался другим человеком. Фейербах докончил в области духа то, что Дарвин начал в области фактов. Я потерял чувство (т. е. религию), но приобрел мысль и убеждения. Однако, случай меня в жизни не баловал. Целым рядом несчастно сцеплявшихся обстоятельств (уж, конечно, не без вин и ошибок с моей стороны) — я дошел до безвыходного положения. Я так ловко устроился, что пришлось убедиться, что я лишний человек, дурная, сорная трава, не опора, а бремя для семьи (а у меня 3-ое детей — вот кого жалко покинуть, а надо). Я здраво, математически верно определил безвыходность положения и весь вред моего существования — и решился умереть. (Семья, понятно, обеспечена более или менее — да и помощь ей нравственная и физическая тоже обеспечена.)
Решение о самоубийстве вытекает в исповеди N. N. непосредственно из его новых убеждений — своеобразного атеизма эпохи позитивизма (о практической стороне своих дел он не сообщает никаких подробностей). Прибегая к тем же метафорам, какими пользуется и Достоевский, читатель видит в себе «бремя» для матери-земли. Самоубийство не представляется ему ни эпидемической болезнью, ни преступлением: «Поветрие самоубийства может быть лишь между гимназистами, жалкими, слабыми девушками, да еще между мучениками-пролетариями, — но самоубийство — результат всестороннего обсуждения всех шансов, самого смысла жизни и своего собственного я — это не преступление и даже не ошибка — это право». В заключение самоубийца обращается к автору «Дневника писателя» с просьбой об ответе. Ответное письмо следует направить «до востребования», «Г-ну X. Y.Z, с девизом: „От веры к неверию“ — или лучше: „ответ на исповедь“», но главное, нимало не медля: «Несколько дней осталось для деловых, необходимых распоряжений — и потому, если хотите и найдете время, напишите словечко. Я вас очень полюбил и уважаю, даром что вы мистик, но — честная душа, а много ли таких? Делайте свое дело — человечество вас не забудет. Поверите ли, я в дверях могилы — а на сердце стало тихо, мирно и ясно! В мать-природу иду. Из нее и в нее. Вот и Тайна! не она ли?»[542] По-видимому, Достоевский не ответил логическому самоубийце.
В «Дневнике писателя» за октябрь Достоевский поместил свое собственное произведение на эту же тему — статью «Приговор», которая представляет собой художественную реконструкцию предсмертного письма «материалиста», пришедшего к мысли о самоубийстве именно в результате всестороннего обсуждения статуса своего «я» и самого смысла жизни. Герой Достоевского также подписал свое письмо N. N. Самоубийство для него — не преступление, а приговор, вынесенный судом, в котором судья и обвиняемый — одно лицо. Свое обвинение N. N. обращает к матери-природе: «В самом деле: какое право имела эта природа производить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов?» (23:146). Отказ от жизни исходит из сознания своей смертности и является не идеей, а чувством: «не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля. Это — чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть его» (23:147). В результате, приговор:
Так как на вопросы мои о счастьи я через мое же сознание получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе, как в гармонии целого, которой я не понимаю, и очевидно для меня, и понять никогда не в силах —
Так как природа не только не признает за мной права спрашивать у нее отчета, но даже не отвечает мне вовсе, и не потому, что не хочет, а потому, что и не может ответить —
Так как я убедился, что природа, чтоб отвечать мне на мои вопросы, предназначила мне (бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же сознанием (потому что я сам это все говорю себе) — Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи