Статья «Два самоубийства» открывается разговором между двумя писателями об отношениях искусства к действительности. Собеседник Достоевского (М. Е. Салтыков-Щедрин) убежден в превосходстве действительной жизни: «что бы вы ни написали, чтобы ни вывели, чтобы ни отметили в художественном произведении, — никогда вы не сравняетесь с действительностью. Что бы вы ни изобразили — все выйдет слабее, чем в действительности» (23:144). Автор «Дневника писателя» не только охотно соглашается, но и стремится установить свой приоритет в познании этой истины: «Это я знал еще с 46-го года, когда начал писать, а может быть и раньше, — и факт этот не раз поражал меня и ставил меня в недо- умение о полезности искусства при таком видимом его бессилии. Действительно, проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд факт действительной жизни, — и если вы только в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на ней глаз и кто в силах?» (23:144). В записной книжке, для себя одного, Достоевский дает прямой (и нескромный) ответ на этот вопрос: «Он забыл (Щедрин), что действительность определяют поэты. <…> [В] действительность вглядывается поэт, а другой ничего не увидит» (23:190–191). Признавая в своем публичном дневнике превосходство действительной жизни над искусством, в интимной записной книжке он писал о силе писателя определять «действительность». Эти размышления проясняют смысл всего предприятия: в своем «Дневнике» писатель стремился проследить факты действительной жизни, определенные взглядом художника. Под его взглядом самоубийства, взятые из «действительной жизни» (т. е. из газеты), представали в своем символическом значении — как если бы это были эпизоды из романов Достоевского.
Глава 7. Журналист: — ръ, или Альберт Ковнер
От безымянного журналиста до великого писателя, конкретные люди старались осмыслить происходившее — эпидемию самоубийств. Важно ли (говоря словами Ницше-Фуко), «кто говорит»? В случае Достоевского очевидно, что его жизненный опыт, известный публике, придавал форму и смысл его истолкованиям, подсказывая те риторические ходы, которые обращали «факт действительной жизни» в художественный символ, частное в общезначимое. А в случае анонимных авторов хроники текущих событий, внутреннего обозрения или газетного фельетона — толкований мгновенных, тривиальных, построенных из общих слов и предназначенных быстрому забвению? Анализируя в этой книге дискурсы о самоубийстве, я старалась, насколько возможно, показать и лицо автора. В заключение — история жизни и опыта одного из безымянных газетчиков. Это сотрудник «Голоса», подписывавший свой еженедельный фельетон «Литературные и общественные курьезы» (1872–1873) последней буквой фамилии — ръ. Благодаря стечению обстоятельств, — ръ оказался доступен будущему историку: жизнь этого безымянного журналиста, оказавшаяся вовлеченной в сферу суда, печати и «великого писателя», была документирована, а впоследствии описана исследователями[573].
Автор «Литературных и общественных курьезов» был одним из тех многочисленных журналистов начала 1870-х годов, которые считали своим долгом следить за ходом «эпидемии самоубийств»; — ръ наполнял столбцы своего фельетона списками повесившихся, утопившихся, застрелившихся и отравившихся сограждан:
Вот хоть бы и в прошлую неделю: в знаменской гостинице повесилась немолодая уже женщина, госпожа Паж; в бане, что в доме Вяземского, в отдельном нумере, повесилась молодая женщина; чрез несколько дней зарезался отставной уездный врач Мейгров; в Царском Селе некий г. Р., принадлежащий, по словам газет, к высоко порядочному кругу, выстрелил из револьвера в свою жену — хотя рана была не смертельной, но у несчастной супруги, после выстрела, не досчитались нескольких зубов; отставной солдат, выбрав уединенное место, нанес себе две раны в горло… Это только в Петербурге; в провинции подобных случаев и не перечесть; да их никто и не считает[574].
В соответствии с конвенциями жанра, отношение фельетониста к превратностям частной и общественной жизни было окрашено иронией и сарказмом. Попадая в пространство фельетона, факты, заимствованные из хроник текущих событий и городских происшествий, выступали перед читателем как «курьезы» — случаи любопытные, забавные или абсурдные. Самоубийства представлялись именно как явления абсурдные, то есть полностью лишенные того исполненного общественного или морального пафоса смысла, который стремились придать самоубийству журналисты левого и правого толка, писавшие во внутренних обозрениях, полемических статьях, библиографических обзорах (а также Достоевский в «Дневнике писателя»). Сарказм фельетониста нередко был прямо направлен на те объяснения, которыми щедро снабжали читателя его собратья по перу, в особенности те из них, которые ориентировались на науку. В одном из фельетонов — ръ высмеивал склонность позитивистов усматривать в ходе событий железную логику детерминизма: «Из этого повального стремления самоубийствовать иной ученый выведет, пожалуй, заключение, что существует-де закон, перед которым все равны и которому все должны повиноваться, когда он приступает с своими требованиями! Ну, что тогда?..»[575] Абсурдность таких объяснений явственно проступала в ситуации, когда понятие научное, «закон природы», смешивалось с юридическим (риторический капкан, в который попал, как было описано в главе 2, Варфоломей Зайцев из «Русского слова»). Не только конкретные объяснения, но и самое стремление ученого или общественного обозревателя усмотреть систему в хаосе происшествий, обращалось под пером фельетониста в курьезную человеческую слабость:
Просмотрите скорбный лист самоубийств и покушений на них за последние дни — ну, где тут и какая система? Тихон Герасимов, 24 лет — утопился; кухарка Фирсова — повесилась; акушерка бросилась с моста в воду, и, конечно, не ее вина, что ее спасли; Белов ранил себя в грудь; студент, на улице, среди белого дня, хотел застрелиться и, опять-таки, не по своей вине остался в живых; мещанин Ведерников застрелился в купальне в ту самую минуту, когда бывшая там с ним проститутка окунулась в воду; чиновник, лет 40, бросился в Неву с Николаевского моста и, вопреки первоначальному своему намерению, был спасен. Где же в этом хаосе самоубийств найти систему?[576]
Этот саркастический выпад был направлен не только на общую тенденцию, но и на конкретные усилия другого безымянного автора «Голоса», который, обратившись за объяснением к статистике, предложил в столбце «Петербургской хроники» (помещенном в том же номере, что и один из фельетонов — ръ) строгую систематизацию статистических данных, из которой, казалось, напрашивался и строго научный, социально значимый вывод. Автор этой хроники расположил «богатые статистические данные», которые можно извлечь из дневника происшествий, в виде таблицы, систематизируя эти данные (как это принято в статистических исследованиях) в категориях пола, возраста и социального происхождения, в корреляции с избранным способом самоубийства. Сопоставив способ самоубийства с социальным происхождением, этот хроникер из «Голоса» сделал значительный (и политически корректный для либерального органа) вывод: «В этом году число утопившихся значительно превысило повесившихся, тогда как в предыдущие годы было наоборот. Почему способы самоубийства больше избираются простые — веревка и вода, — будет более понятно, если скажем, что из числа самоубийств около 70 % приходится на долю простого класса жителей Петербурга и только 30 % на долю привилегированных сословий»[577]. В пику своему собрату по «Голосу», — ръ привел два случая, в которых нельзя было усмотреть подтверждение «закона» (речь шла о самоубийстве кухарки и акушерки, о которых сообщала хроника текущих событий): «Кухарка потеряла 5 рублей заработной платы и решила, что ей жить больше незачем; акушерку же, вероятно, побудила к самоубийству не такая ничтожная причина; однако кухарка повесилась, а акушерка бросилась в воду»[578].
В то же самое время другой журналист, Достоевский, собирая материал о самоубийстве для другой газеты, «Гражданин», также обратил внимание на этот случай. Для Достоевского (который не использовал это сообщение в газете) история кухарки стала предметом философских размышлений о человеке как таковом, занесенных в записную книжку: «Чего ему желать? Зачем ему жить? Кухарка 5 руб. потеряла. Какая пустая и глупая шутка»[579]. Писатель прочел газетное сообщение о самоубийстве потерявшей пять рублей кухарки как элегию о бессмысленности жизни (и выразил свое отношение словами лермонтовского «И скучно и грустно»). Фельетонист, в сущности, смотрел на дело так же, но выразил эту идею буквально: включив эту смерть в состав своего фельетона «Литературные и общественные курьезы», он, в соответствии с законами жанра, прочел ее как шутку, «курьез».
В своих «Литературных и общественных курьезах», как это было принято в публицистике, фельетонист обсуждал как явления одного ряда и факты действительной жизни, и факты, заимствованные из произведений литературы. В романах Достоевского он нашел не менее богатый источник преступлений и самоубийств, чем в газетной хронике. Однако и литературный анализ таинственных явлений человеческой жизни не удовлетворял фельетониста (речь идет о «Бесах»):
…г. Достоевский берет готовых, живых людей, превращает их в идиотов и маньяков и заставляет их бредить наяву. Он не объясняет причины, двигающей их неопытными головами и толкающей их на безумие и погибель, а просто издевается над своими героями и заставляет их резать и вешать друг друга без всякого на то основания. Главный «курьез» романа состоит в том, что все почти герои его или с ума сходят, или просто идиотствуют, или режут друг друга, или, наконец, сами стреляются и вешаются.