огромности это все равно; она, должно быть, и не слышит подобных заявлений; ей нечего бояться изсякновения, и свои выходные двери она держит всегда настежь. Втуне пропадает наша гордость, и никто, никто не замечает, что мы добровольно ушли. Наше самоубийство ничего никому не доказывает, и нашего протеста, написанного собственной кровью, никто из прочтет.
Итак: нет вины на самоубийце, и если бы даже она была, то в ней заключается уже и наказание. Далее: нет в самоубийстве ничего философски не-обоснованного, и трудно что-либо возразить против него. Напротив, оно всегда право; оно действует по закону достаточного основания. Если же все-таки весть о самоубийстве нас потрясает, то лишь потому, что оно свидетельствует о предельности несчастья, до которого дошел человек, и потому, что, правое перед разумом, самоубийство неправо перед инстинктом. Умереть логичнее, чем жить, и в том, чтобы умереть по собственному выбору и в добровольно назначенный срок, нет никакого нарушения рациональности. Но за жизнь говорит то, что сильнее рационального: за нее говорит иррациональное. Оправдать жизнь невозможно, но зато возможно жить. И то, что жить хочется, — это делает лишним всякое оправдание и обоснование. Хотя и есть в нас, как мы уже упоминали, сила самоуничтожения, но, как правило, над нею всегда преобладает сила самосохранения. Самоубийство — исключение из правила. И должен совершенно запутаться в лабиринте жизненном человек, чтобы за Ариадниву нить принять роковую нить Парки.
Ничтожны все доводы против самоубийства, кроме того, который называется: жизнь. Если она не удержит от добровольной смерти, то кто же? Если она не уговорит, то большей убедительности никто и ничто не представит.
К счастью, она убедительна, и от многих уст, как от уст Фауста, отрывает она, звоном своих колоколов, отравленный фиал. Не даром, не зря, не бесследно каждый день восходит солнце: оно возобновляет нашу энергию и остается в нашем организме, в нашей душе.
Если жить не хочется, то с этим ничего не поделаешь. Но если жить хочется, то не мудрее ли всего слушаться этого голоса и осуществлять „волю к жизни“? Ведь надо помнить, что жизнь мы застали, мы уже нашли себя в живых: не признак ли это, что именно здесь — исходная точка, что отсюда надо отправляться и что надо идти дальше, вперед, а не назад?
Скажем еще раз, несчастье или томление духа или неуверенность в собственных силах все это: аргумент за самоубийство, и не только на последнем суде, но и на суде логики самоубийца оправдает себя. Но если бы он мог знать, какой стон ужаса, какую жалость, какое недоумение и горе вызывает его смерть у тех, кто еще остался в живых; если бы там, куда он ушел и где он может уже смерть и жизнь сравнить, он увидел впечатление, которое он произвел на всех своих физических и нравственных соседей, — то, может быть, оно удивило бы его и показало ему, как живым хочется жить, и тогда он внимательнее прислушался бы к самому себе и проверил бы себя, точно ли ему не хочется жить, точно ли погасло в нем всякое любопытство к существованию? Вернее всего, что там, за фатальною межой, которой вновь уже нельзя перешагнуть, он убедился бы, как много в нем еще интереса к жизни, радости бытия, как безвременно поторопился он уйти. И те руки, которые он наложил на себя, не протянул ли бы он обратно к жизни, в отчаянии, напрасно и безнадежно взывая о воскресении?
В ту минуту, когда положила Анна Каренина свою красивую черноволосую голову на рельсы, „она ужаснулась тому, что „делала“; и „она хотела подняться, откинуться“; но „что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину“, и она почувствовала „невозможность борьбы“. Сама призвавшая смерть, она со смертью хотела бороться. И когда она умирала, ее звала жизнь. Это надо бы помнить всякому, кто хочет себя убить. Жизнь поправима, смерть — нет. И смерть — наша верная рабыня: когда ни позовешь ее, она тотчас же откликнется, всегда готовая, всегда к услугам, и в одно мгновение делает она то, чего от нее требуют. Но жизнь... жизнь — царица: ее не дозовешься; на коленях молишь ее, — она даже не оглянется, как Орфей на Эвридику, она больше никогда не придет...
В душе у каждого живут тени родных и близких самоубийц. Да простят они те, может быть, праздные слова, которые говоришь о них! Но если бы они сами могли говорить, то сердцам, которые подпали тютчевскому искушению самоубийства, куда указали бы они дорогу — к себе или к нам, в смерть или в жизнь?
Не было бы больше самоубийств, если бы люди прониклись уверенностью, что самоубийцы прошлые коленопреклоненно стоят вокруг жизни, которую они когда-то отвергли, и славят ее, и, убежденные, больше чем кто-либо, взывают: Да будет благословенна жизнь!
Кажется, что так и есть; кажется, что сквозь тишину смерти, в безмолвии кладбища, к живому доносится и от самоубийц славословие жизни и жизнедавцу-Зевесу...
Отрывки по поводу юношеских самоубийств.К. Кареев
Если бы я мог быть уверенным, что что-либо мною написанное о самоубийстве, — статья или книга, — предотвратило бы хотя кого-нибудь от насильственного прекращения своей жизни, я давно бы посвятил этому вопросу целый трактат или по крайней мере теперь бросил бы все свои дела, чтобы дать в сборник, специально посвящаемый самоубийству, что-либо более солидное, нежели эти немногие странички. Каждый день читаешь в газетной хронике городской жизни по нескольку известий о том, как люди разных положений и возрастов добровольно отправляют себя на тот свет, и несмотря на то, что давным-давно все это читаешь изо дня в день, не можешь к этому привыкнуть, с этим примириться. Особенно удручающим образом действуют те случаи, когда все расчеты с жизнью кончают люди, только-что, собственно, вступающие в жизнь, — юноши, подростки, дети. Иных из таких самоубийц я знал лично, и тогда, конечно, это действовало наиболее сильно; гимназистом еще, студентом приходилось узнавать, что такой-то товарищ или другой знакомый сверстник собственною рукою прерывал свои дни, а позднее бывали случаи самоубийств и среди моих учеников, и всегда весть о том или другом самоубийстве поражала своею неожиданностью, вызывая в то же время вопрос: зачем и неужели не могло быть иначе?
Самоубийства среди молодежи, самоубийства юных существ, перед которыми вся жизнь еще впереди, кажутся особенно чем-то чудовищным, чем-то непонятным и в то же время и жалким, и досадным. Нередко мотив, если он известен, бывает таким незначительным, таким неважным перед громадностью и непоправимостью факта. Как не можешь примириться с существованием смертной казни, так еще менее можешь примириться с тем, что вообще люди себя убивают, а в частности и особенности могут убивать себя только-что вступающие в жизнь. Один миг — и прерывается молодая жизнь иногда под влиянием преходящего настроения, мимолетного аффекта, без достаточно ясного понимания того, что человек делает с самим собою!
Я очень хорошо знаю, что весьма часто на этот шаг толкают семейные и школьные невзгоды, служащие печальными показателями того, чем часто бывает по отношению к подрастающим поколениям семья и школа. На этой почве разыгрываются целые трагедии, выход из каковых иногда юному существу и кажется только в пуле, в петле, в каком-нибудь яде, но, ведь, нередко же бывает и так, что и не Бог весть какие случайные неприятности влекут за собою такие же ужасные последствия. Нужно, конечно, чтобы родители, воспитатели или, на-прим., хозяева малолетних ремесленных учеников действительно были извергами, что бы ребенку, подростку, юноше делалась самая жизнь немила, но ведь рядом есть и другие случаи, когда, в сущности, из-за пустяков, из-за вздора гибнет молодое существо, само на себя накладывающее руки. И жалко бывает, и досадно; жалко тех больше, кого так неприветливо встретила жизнь; досадно больше на тех, кто переоценивает жизненные неприятности. К последней категории относится и громадное большинство случаев так-называемой несчастной любви, столь скоро иногда переходящего чувства или случаев стыда за какой-либо некрасивый поступок, и опять ставишь себе вопрос: неужели впереди не было никакого просвета, не было возможности иного искупления вины? А эта еще категория случаев, когда мотив самоистребления — в общем недовольстве жизнью, когда юноша, едва только отведавший жизни, уже находит ее неинтересною, не стоящею того, чтобы жить, и оставляет записку, в которой говорит о том, что жить надоело, что в жизни разочаровался, так как ничего-то она и не стоит.
И жаль, и досадно, — жаль жертв своих пессимистических настроений, досадно, что этим настроениям поддаются, когда впереди могло бы быть еще столько если не радостей жизни, то бодрящего труда, придающего смысл жизни и составляющего ее настоящую цену, — труда в смысле деятельности, проявления своего я вовне, участия в работе других и общем движении к ставимым впереди целям. Природа вкладывает в человека, сколько-нибудь здорового и нормального, ту инстинктивную жизнедеятельность, которую не помню кто очень хорошо обозначил как „Optimismus ohne grund“. У кого есть от природы достаточный запас этого безотчетного оптимизма, тот любит жизнь даже тогда, когда она то-и-дело его бьет, ловко стараясь убедить, что на самом деле у такого оптимизма нет никаких оснований. Даже жизнь, соединенная с величайшими невзгодами, лучше смерти, потому что жизнь все-таки есть жизнь, сознание, переживание, деятельность, а смерть есть смерть, т. е. прекращение всего, погружение в ничто.
Конечно, чем старше человек, тем ему труднее сохранить юношескую жизнерадостность и отвагу, тот жизненный Optimismus ohne grund, о котором я говорю: как-никак, суровая действительность и опыт протекших лет подрывают почву под этим оптимизмом, но как-раз у молодежи и нет да и быть не может такого расхолаживающаго опыта. Пессимистическое настроение в юном возрасте может быть большею частью только преходящим результатом каких-либо частных невзгод и неудач, которых еще слишком мало для того, чтобы на их основании делать прочные обобщения, могущие накладывать свою печать на все миропонимание и поведение человека. Если в такие минуты тяжелого раздумья юношей посещает мысль о самоубийстве, а иногда и приводится в исполнение, то не потому, чтобы она была как бы опознанной органической потребностью, как бы стремлением самого организма положить конец своему существованию, а потому, что уже с детства люди знают, что сами могут, когда захотят, убивать себя. В таких случаях, конечно, самоубийство является естественным концом психической болезни, коренящейся в самом организме, но мысль, будто каждый самоубийца есть непременно душевный больной, кажется, давно сдана наукою в архив, а потому, когда убивают себя здоровые люди, то прибегают к самоубийству лишь по бывшим примерам, о которых слышали.