Джордж Оруэлл в своем «Скотном дворе» абсолютно прав. Революция начинается под лозунгом «Все животные равны». Но едва она побеждает, свиньи захватывают власть на ферме, и лозунг теперь звучит так: «Все животные равны. Но некоторые животные равны более, чем другие». Революция за равенство для всех неизменно завершается установлением диктатуры меньшинства.
«Всякая революция должна иметь собственный миф, – пишет Дункан Уильямс, британский профессор литературы, – и самым стойким из этих мифов, тем, который, вопреки всему человеческому опыту, обрел сугубо «романтическую» поддержку в минувшие полтора столетия, является миф о «равенстве людей». Опираясь на свой опыт в антропологии, Маргарет Мид пришла к выводу, что вера в равенство коренится в мифах и мечтаниях: «Допущение, что люди созданы равными, с одинаковыми способностями преодолевать себя и добиваться успеха при жизни, пусть его опровергает каждый день повседневного бытия, упорно сохраняется в нашем фольклоре и мечтах». Уильямс пишет: «В области спорта подобная вера отсутствует, и это кажется любопытным исключением. Ни один человек в здравом уме не рискнет предположить, что он имеет, в силу принципа равенства, неотъемлемое право представлять свою страну на Олимпийских играх; у него на это столько же прав, сколько у обычного школьника на место в составе школьной футбольной команды»{692}. Спорт слишком важен, чтобы американцы тешили себя мифом о равенстве всех людей.
За последние полвека мы израсходовали триллионы долларов на программы образования, и большая доля расходов пришлась на усилия по ликвидации расового разрыва. Но ожидаемого «выравнивания» в результатах тестов не произошло и не предвидится. Мы создали монструозное государство всеобщего благосостояния, но процент населения, живущего за чертой бедности, остается тем же, что и четыре десятилетия назад. Мы освободили половину граждан от налогообложения и возложили три четверти налогового бремени на талантливую десятую часть населения. Но равенства доходов нет и в помине – и не будет до тех пор, пока люди остаются свободными. Наоборот, чем прочнее утверждается экономика, основанная на знаниях, вытесняющая ручной труд, тем шире становится неравенство. Ради создания равноправного общества, которое существует только в воображении идеологов, мы убиваем замечательную страну, доставшуюся нам в наследство от величайшего поколения.
Многие десятилетия мы кормим армию бюрократов, чьи зарплаты и льготы намного превышают доходы налогоплательщиков, которые, собственно, обеспечивают существование этой социальной группы. В конце концов понимаешь, что подобный переход богатства и власти от одного класса к другому составляет истинную суть «игры в равенство».
«Доктрина равенства не имеет смысла, потому что никто – кроме, возможно, Пол Пота и Бена Уоттенберга[179] – в нее по-настоящему не верит, и никто, причем меньше всего те, кто громче всех о ней рассуждает, не руководствуется ею в своей деятельности… Истинное значение доктрины равенства в том, что она является политическим оружием»{693}.
Так писал эссеист Сэм Френсис. Полутора столетиями ранее Токвиль предвидел эгалитаризм и лежащее в его основе стремление к власти:
«Единственным необходимым условием централизации общественной власти является реальная или воображаемая приверженность людей к равенству. Поэтому искусство деспотизма, некогда столь сложное, сейчас упрощается: можно сказать, что оно свелось к следованию голому принципу»{694}.
Бертран де Жувенель, переживший нацистскую оккупацию, вторит Токвилю: «Именно в погоне за утопией приверженцы государственной власти находят себе наиболее могущественного союзника. Лишь чрезвычайно мощный аппарат способен сделать все то, о чем вещают проповедники правительства как панацеи»{695}.
Задолго до Жувенеля итальянский философ Вильфредо Парето писал, что равенство «входит в прямые интересы тех индивидов, которые стремятся избежать конкретного неравенства, ущемляющего их пользу, и породить новые неравенства, уже в свою пользу; последнее и есть их главная забота»{696}.
Qui bono? Кому выгодно? Этот вопрос всегда актуален. Когда возвышается новый класс, проповедующий «евангелие» равенства, кому достанется власть?
7. Культ многообразия
В истории человечества многообразие доставляло только проблемы{697}.
Привлекательность многообразия – в глазах смотрящего{698}.
Я твердо верю, что сила нашей армии проистекает из многообразия{699}.
Четвертого июля 1776 года Континентальный конгресс определил, что на Большой печати Соединенных Штатов Америки следует выгравировать девиз «E Pluribus Unum». Представители Филадельфии отдавали себе отчет, что только единство обеспечит им возможность бросить вызов могучей Британской империи.
Накануне войны Патрик Генри заявил, выступая в виргинской палате представителей: «Различий между виргинцами, пенсильванцами, ньюйоркцами и жителями Новой Англии больше нет. Я не виргинец, я американец». Если американцы намерены отвоевать свободу, национальная идентичность должна стоять выше прочих. «Мы все должны быть заодно, – говорил Франклин, – иначе нас наверняка повесят поодиночке».
Тем не менее, сейчас модно уверять, что величие Америки опирается именно на многообразие. Логика такова: чем разнообразнее Америка, тем она крепче и сильнее, и Америка не осознает своего истинного предназначения, пока не превратится – вспоминая название книги Бена Уоттенберга 1991 года, – в «Первую универсальную нацию», обнимающую все расы, племена, вероисповедания, культуры и цвета кожи планеты Земля.
«Деевропеизация Америки – радостная новость, почти трансцендентная по значению», – восторгался Уоттенберг{700}. Нельзя не задуматься: какой человек способен ожидать с «трансцендентной» радостью того дня, когда люди, среди которых он вырос, сделаются меньшинством в стране, где правит большинство? Такие воззрения обычно свойственны разве что левым.
«Полномасштабный современный этномазохизм, – пишет Джон Дербишир, колумнист «Нэшнл ревью», – есть, подобно многим другим психологическим патологиям, продукт англо-американской прогрессивности. В своей законченной форме он проявляется в сочинениях Сьюзан Зонтаг (р. 1933) и Энн Данэм (р. 1942)»{701}.
«Мы читаем об Энн в автобиографии ее сына… Она отказывалась сопровождать мужа-индонезийца на вечеринки с участием американских бизнесменов. Это ее соотечественники, напоминал Энн муж; на что, как рассказывает сын, «голос моей матери взлетал почти до крика. Это не мой народ!»{702}
Если кто забыл, сына Энн Данэм зовут Барак Обама.
Американцев, которые настаивают на ужесточении иммиграционного контроля, обвиняют во многих социальных грехах, от расизма и ксенофобии до нативизма. Однако никто из нас не требует изгнать из страны соотечественников иного цвета кожи или вероисповедания. Мы лишь хотим сохранить страну, в которой выросли. Разве не везде люди поступают так – и не подвергаются поношениям? Что движет теми, кто продолжает утверждать, что двери Америки следует держать нараспашку, пока европейское большинство не исчезнет?
Чем их обидела прежняя Америка? На что они так злы?
В 1976 году кандидат в президенты Джимми Картер защищал этнические анклавы, сформированные по принципу свободного объединения, и обещал не допустить принудительной «перекройки» со стороны федеральной власти:
«Я не собираюсь использовать полномочия федерального правительства, чтобы воспрепятствовать естественному стремлению людей жить в этнически однородных районах… Думаю, поддерживать однородность среды – правильно, если она сложилась таким образом»{703}.
Чтобы определить эту однородность, Картер прибегнул к выражению «этническая чистота»: «Я не имею ничего против общины, состоящей из поляков, чехословаков, франко-канадцев или чернокожих, которые пытаются сохранить этническую чистоту своего района. Это естественное человеческое стремление»{704}.
Что Картер хотел сказать? Что американцы, выступающие против массовой иммиграции, как бы говорят о своей стране: «Это естественное стремление людей». Нас же интересует мотивация тех, кто убежден, что этнический характер былой Америки подлежит безоговорочной ликвидации.
Когда весной 1992 года в Лос-Анджелесе вспыхнули бунты, когда на корейцев и белых обрушилась волна насилия, невиданного со времен нью-йоркского восстания 1863 года[180], вице-президент Дэн Куэйл находился в Японии. Когда его спросили, не страдают ли Соединенные Штаты от чрезмерного разнообразия, Куэйл ответил: «Мы же с вами отличаемся, верно? В нашем разнообразии наша сила»{705}.
Надо полагать, японцев этот ответ не убедил. Япония настолько боится разнообразия, которое восхвалял Дэн Куэйл, что японцы отказываются открыть страну для иммиграции, даже при том, что их уровень рождаемости правильнее называть уровнем смертности. Страдает ли Япония от недостатка разнообразия? Превращенная в руины в 1945 году, страна размером с Монтану, но с меньшим объемом ресурсов, по-прежнему обладает экономикой, равной трети экономики США и в некоторых отношениях опережает нас – как в производстве, так и в технологиях.