— Наша малострадальная страна мало страдала потому, что это — Великая Страна. Великая страна любит своих великих сыновей великой любовью. Чем же отвечают великие граждане своей великой стране? — Спросил Безголовый и сам себе ответил. — Тем же. «Каким именно: тем же?» — спросите вы. И я отвечу: «Преданностью. Верностью. Любовью».
«У него всегда есть ответы на собственные вопросы», — подумал Безголовый, мечтая только об одном: чтобы праздник поскорее кончился.
Неприятные воспоминания продолжались. Более того, в его подрубленном головном механизме все беседы с Главным Помощником, которые они вели в последнее время, перемешались, и, вздохнув, он вспомнил как бы один длинный, неприятный, тяжелый разговор…
…Она стояла перед ним так близко, что просто никак нельзя было к ней не потянуться. И он потянулся к ней руками, ногами, всем телом, ибо только так можно было ее удержать: слившись, став с ней единым целым. Ее руки упали ему на плечи… Петрушин всегда удивлялся: откуда в этих тонких руках такая сила, что хватает ее на двоих. Когда он чувствовал на своих плечах эти руки, ему казалось, что весь он наполняется каким-то неестественным, богатырским могуществом…
Петрушин потряс головой, отгоняя наваждение.
«Что у нас за страна? — подумал он. — Здесь ерунда считается важнее любви, и кажется, будто все здесь делается для того лишь, чтобы у влюбленных не было ни времени, ни сил встречаться».
«Что у нас за страна? — подумал Медведкин, стараясь вслушаться в речь Безголового и все больше понимая бессмысленность этого. — Взять бы и чего-нибудь изменить в ней…»
«Что у нас за страна? — подумала Матрешина. — Купить краски, столь необходимые любой женщине для обновления себя, и то — проблема».
«Что у нас за страна? — подумал Клоунов. — Здесь постоянно приходится бояться, и ни на что другое просто времени не остается».
— Что у нас за страна? — спрашивал Безрукий в начале этого противного разговора, всплывающего сейчас в памяти. — У нее даже названия нет. А ведь это ты отвечаешь за страну, командир.
— Мы называемся Великая Страна. По-моему, неплохо, — примирительно отвечал Безголовый.
— У нашей страны даже прошлого нет, — напирал Безрукий. — И ты, как Командир, ничего не делаешь, чтобы оно появилось.
— Как, то есть, не делаю? — Весьма наигранно удивился Безголовый. — А памятник Великому Конвейеру? — Мы его откроем в самое ближайшее время, уже утвержден макет. И ты на его открытии скажешь речь.
Безголовый усмехнулся.
— Почему Почетной Казни подвергаются только солдаты, а плюшевые никогда? — Выспрашивал Безрукий. — В конце концов, подобная несправедливость может вызвать недовольство народа.
— Все, что почетно, может быть связано только с золотыми. И ты это прекрасно понимаешь.
— Но мы могли бы издать соответствующий Приказ, — не сдавался Безрукий. — И тех из плюшевых, кого мы сочтем наиболее достойными, тоже подвергать Почетной Казни.
— Во-первых, ничто не должно уравнивать золотых и плюшевых. Тебе ли этого не понимать? — Спросил на этот раз Безголовый. А потом соврал: — Кроме того, не все в нашей стране свершается приказами.
На самом деле Великий Командир прекрасно знал, что с помощью приказа можно все свершить и все объяснить.
— А знаешь ли ты, что плюшевые готовят бунт?
— Главное, что ты это знаешь, — улыбнулся Безголовый. — В истинном государстве обязательно должны готовиться бунты, — так повелось, но истинные командиры их должны вовремя пресекать.
Вот оно слово — сказано. Стоя на трибуне, Безголовый вздохнул, вспомнив это ужасное слово, которое зачастую даже лишало его сна.
Истинное государство. Была ли его страна настоящей? Несмотря на многочисленные Приказы, уверенность в этом не приходила.
Все имел Великий Командир для полного счастья. Государство его было великим, и Безголовый мог делать в нем все, что захочет. Даже любовь к нему пришла не настолько счастливая, чтобы быстро превратиться в привычку, но и не настолько несчастная, чтобы стать трагедией. Единственное, о чем мечтал Великий Командир: быть уверенным, что страна его настоящая. Однако, как добиться этой уверенности, он не знал и даже страдал из-за этого. Не очень, правда, часто и сильно, но страдал…
— Мы должны помнить свои корни, свои истоки. Мы должны твердо знать: от кого произошли и кому, собственно, обязаны всем тем, что у нас было, есть и будет. Чтобы не было никаких сомнений, кого именно благодарить. — Так заканчивал свою речь Безрукий. — Это наша история, о которой мы забывать не вправе и которой мы вдохновенно прокричим наше троекратное: «Ура!»
Троекратное «Ура!» немедленно разнеслось над площадью.
— Покрывало… — То ли от тяжести воспоминания, а может, от долгого молчания голос Безголового стал немного сиплым, и он крикнул, что есть мочи: — …снять!
Покрывало слетело на землю, и перед собравшимися на площади предстал огромный постамент, на котором золотыми буквами было выбито «ВЕЛИКИЙ КОНВЕЙЕР».
На постаменте ничего не было. Он был гол и пуст, как солдатская каска. Только прямоугольный.
«Все-таки хорошая идея — пустой постамент, — похвалил себя Безрукий. — Ничто не отвлекает от главного, ничто не навевает ненужных мыслей. А надпись однозначно указывает, кому необходимо здесь преклоняться».
— На этом праздник открытия Памятника Великому Конвейеру считаю закрытым, — радостно сообщил Безголовый.
Плюшевые захлопали.
Солдаты три раза крикнули «Ура!» — они не могли отказать себе в этом удовольствии.
Глава вторая
Великая Страна честно спала.
Великий Свет был давно погашен, и даже Хранитель Великого Света, устав делать вид, будто он в состоянии что-либо охранять, спал, прислонившись спиной к теплой стене и доверив усталую голову холодной стали автомата.
Тишина, темнота и спокойствие властвовали всюду: в солдатских казармах, которые были выстроены из книг, и, согласно Приказу, считались самыми комфортабельными жилищами в стране; в разноцветных, выстроенных из кубиков, домиках, где коротали свои одинокие вечера плюшевые; во Дворце Великого Командира — огромном доме, разместившимся под диваном, во всех его комнатах и комнатках; короче говоря: всюду властвовали тишина, темнота и спокойствие.
Только что ж это за тишина, если она не обманчива?..
Зайцев вышел из своего домика, огляделся по сторонам: никого. Дверь за ним закрылась, естественно, скрипнув. Вязкая тишина рухнула на плечи, придавив голову. Сердце учащенно забилось.
Зайцев засунул руки в карманы и зашагал по темному пространству.
В далекую огромную пропасть окна упал лунный луч. Ничего не осветил, однако, стало еще более таинственно и жутко.
«Хорошая какая атмосфера, — подумал Зайцев. — Самая подходящая для нашего дела. — Он усмехнулся. — Как же все, однако, перепуталось: наше дело, мое…»
Развить мысль Зайцеву не удалось: под ноги бросилась тень. Зайцев замер и, на всякий случай, сжал кулаки.
— Истина, — прошептал он.
— Правда, — ответила тень.
— Крокодилин — ты? — радостно спросил Зайцев.
— Ну это… Как это?.. Хоть бы и я… — буркнул Крокодилин.
И они пошли рядом.
Лунный луч добрался до огромного зеркала, и оно стало похоже на озеро, вставшее зачем-то вертикально, а может — на водопад, который, устав от бессмысленности падения, застыл ровной голубой стеной.
Отразившись от зеркала, луч застыл на белом циферблате часов с кукушкой, но через мгновенье растворился в темноте.
Атмосфера стала еще более таинственной.
«Хорошо-то как: жутко», — улыбнулся Зайцев, но Крокодилин его улыбки не заметил.
Крокодилин вообще предпочитал глядеть под ноги и не вертеть без дела головой по сторонам.
Так и шли они вдвоем среди темноты. Целеустремленные. Смурные. Но в глубине своих душ очень счастливые, ибо знали, куда они идут и зачем. Дело их было благородно, а потому — разумеется — прекрасно.
— Истина, — услышали они за спиной тоненький голос Пупсова.
Хором ответили:
— Правда.
И продолжали путь втроем.
— Как же тебе удалось не уснуть в столь позднее время? — едва сдерживая иронию, спросил Зайцев.
— На благородное дело идем, друг, — ответил Пупсов. — История делается сегодня. Если не мы, то кто тогда перевернет эту страну к чертовой матери? — С этими словами Пупсов отвернулся и, чтобы никто не увидел, зевнул.
Они шли, печатая шаг. И шаги их гулко нигде не отдавались.
Вскоре к ним присоединились Собакин-большой и Собакин-маленький.
Шагать впятером было уже совсем приятно.
— А если вдруг облава? — все-таки спросил Собакин-маленький.
— Расправимся. Ни один не уйдет, — прошептал Зайцев.
А Пупсов добавил веско:
— Мы сильны правотой своего дела.
Крокодилин тоже сказал свое слово:
— Наше оружие… оно… это… оно… не заржавело пока.
И все ощутили необыкновенное чувство единения.
Путь пятерки лежал мимо Хранителя Света.
Хранитель совсем уже сполз на пол и теперь спал, укрывшись веревочной лестницей, лишь иногда блаженно покрякивая во сне: почему-то на посту спится особенно хорошо.
Взглянув на него, Собакин-большой и Собакин-маленький одновременно подумали, что спящий солдат и спящий плюшевый очень похожи на детей, а значит — и друг на друга. Но быстро сообразив, что мысль эта может завести настолько далеко, что там их, пожалуй, уже и не найдут, они лишь посмотрели друг на друга и ничего не сказали.
— А что — если? — спросил Пупсов и выразительно посмотрел на Хранителя Света. Взгляд его выражал недоброе. — Время работает на нас. Чем собираться, обсуждать, голосовать… Лучше раз — и все. Сразу — восстание. Тут справедливость восторжествует, а мы спать пойдем.
Все поняли, на что намекает Пупсов и уставились на Хранителя Света.
Светила скупая луна…
Петрушин вышел из своего домика, запер дверь и пошел к Медведкину.